— Вперед! Ура! — крикнул он и бросился к амбарам.

Мы бежали за ним, изо всей силы крича «ура». В темноте немцы, вероятно, приняли нашу пятерку по меньшей мере за взвод и, конечно, не выдержали. Зазвенели бутылки, вспыхнуло пламя. Я подсунул под угол амбара зажженный снаряд.

Через минуту мы уже спешно убегали, чтобы поскорее вырваться из полосы разгорающегося пламени. К нам присоединился и Семка. Вскоре в поселке, неподалеку от амбаров, загудели моторы. Фары машин, вероятно броневиков, поползли в нашу сторону. В воздухе свистели пули, слышались разрывы мин.

Но мы уже были на таком расстоянии, что ни фары, ни ракеты не могли нас достать. Темнота была на нашей стороне. Мы быстро двигались к своему лагерю, а за спиной полыхало зарево пожара.

До леса добрались уже под утро. Тут нас догнал самолет. Мы сделали по нему несколько выстрелов. Самолет с разворота ответил пулеметной очередью. Тогда мы поспешили под надежный кров деревьев. Парфен не зря называл лес нашим другом и защитником...

Углубившись в лес, мы сразу почувствовали себя как дома. Опасность позади, задание выполнено, теперь в самый бы раз отдохнуть. А Гудков уже, оглядываясь по сторонам, подыскивал удобное место для отдыха. Через минуту все растянулись на траве. Расслабленное усталостью тело ныло в приятной истоме, глаза слипались. И вдруг над ухом раздалась... музыка. Мы мгновенно вскочили, схватившись за оружие, и расхохотались. Это Семка, скорчив рожу, неумело, но старательно дудел на губной гармошке. Перестав смеяться, Гудков брезгливо скривил рот:

— Брось ее к черту! Вдруг он заразный был, паскудина...

— Не похоже, — солидно возразил Семка, — фашист степенно вел себя. Только автомат крепко держал. Даже мертвый не хотел отдавать.

Семкина шутка разогнала дремоту, и Гудков, воспользовавшись этим, предложил не задерживаться долго.

Утро было тихое, на траве низко лежал густой слой тумана, и мы шли в нем, как в молоке, не оставляя за собой никаких следов. Через несколько минут вымокли до колен, натруженные ноги от сырости стали сильно ныть.

В этих случаях, как о блаженстве, думаешь о бане, свежем белье... Но постепенно небо прояснилось, солнце грело сильнее, сгоняя росу. Незаметно обсохли и мы, чувство усталости притупилось.

— Может быть, посидим немного? — сказал Семка, умоляюще глядя на Гудкова. — Уж больно уморились.

— Стоит ли? До места осталось километра три, — ответил Гудков, устало шагавший впереди. Он обернулся к товарищам, как бы предлагая им решить вопрос об отдыхе. Внезапно раздалось несколько выстрелов. Предостерегающе подняв руку, Гудков остановился.

— Где-то около наших, — с тревогой сказал он, на ходу снимая винтовку, — поспешим, ребята!

Огонь усиливался. Сомнения не было — фашисты напали на лагерь. Мы быстро добежали до молодого сосняка, где ночевали сутки назад. Оттуда-то и стреляли наши товарищи по фашистам, подступавшим из соснового бора. Противников разделяло расстояние не более двухсот метров.

Мы подползли незаметно во фланг врагу. Открыли внезапный огонь. Немцы быстро начали отходить. Но, удирая, кто-то из них зажег сухой хворост под старой елью и та вспыхнула факелом.

Преследование фашистов заняло около часа. Непривычные к лесу, они боялись каждого куста, бежали кучками, ища кратчайшего выхода на окраину.

Возвращаясь к своим, мы подошли к тому месту, где дымилась старая ель.

— Дядя Миша! — крикнул мне Петя, и я не узнал его голоса. — Тятьку убили! — с невыразимым горем простонал мальчик и упал головой на грудь мертвого отца.

Парфен лежал навзничь с раскинутыми в стороны руками. Худое тело почти совсем потонуло в траве, и только длинный клин бороды, вздернутый кверху, странно чернел в серых метелках цветущего пырея. Обняв отца, Петя вздрагивал в рыданиях, и от этого борода Парфена колыхалась, словно от ветра...

— Петя... Поднимайся, Петя, — начал я и тотчас умолк, не зная, что можно сказать в утешение осиротевшему мальчику.

Позднее выяснились подробности гибели старого партизана. Когда Парфен увидел, что фашисты, отступая, подожгли хворост, он, не раздумывая, кинулся туда. За ним побежал и Петя, вооруженный винтовкой. Парфен принялся тушить на земле огонь, чтобы предотвратить распространение лесного пожара. Полицейский, притаившийся в кустах, выстрелил и попал прямо в грудь Парфену. Но он и сам не ушел далеко. Петя прострелил полицейскому живот, а потом подбежал и добил его прикладом. Только после этого мальчик весь отдался горю...

...На холме мы выбрали красивое место между дубом и березой и тут похоронили «коменданта» брянских лесов.

Старый кашевар обложил могилу дерном. Он работал неторопливо, тщательно. И все время около могилы неподвижно и молча сидел Петя. Лицо мальчика осунулось, сухие глаза, казалось, ничего не видели.

— Петенька, поплачь. Поплачь, сынок, легче будет, — ласково говорил старик, но мальчик не слышал его слов.

На этом можно было бы закончить рассказ о «коменданте» брянских лесов. Но мне хочется упомянуть еще об одном случае, происшедшем через две недели после его смерти. В тот день партизанский отряд «Засада» вернулся в Рамасухский лес.

Несмотря на усталость, командир места себе не находил, узнав о случившемся. Бледный и взволнованный, мерил он шагами лагерь и, казалось, вот-вот заплачет.

В это время ему доложили, что в лагерь пришел староста из села Бугры. Тучный, широкоплечий мужчина среднего роста с крупными чертами лица подошел к Колесову в сопровождении вооруженного партизана. Он снял фуражку, обнажив белую, словно обсыпанную мукой, голову.

— Что вам нужно? — спросил командир, явно недовольный, что его потревожили.

Седой человек взглянул на командира, вздохнул так, что под пиджаком всколыхнулась грудь.

— Я из Бугров, староста, — сказал он и замолчал, еще раз шумно глотнув воздух, — служил там по приказу... Порфирия Дмитриевича. Но об этом знал только он. Я опостылел своим людям. Через это поседел, но ослушаться Порфирия Дмитриевича не решался. А после его смерти никто не обелит мою опозоренную голову... Так пусть уж лучше свои меня расстреляют. Только прошу — не вешайте...

Колесов знал, что враг коварен, а его приспешники готовы на любую подлость. Бугровский староста поставил перед командиром трудную задачу. Он тяжело задумался,

— Уведите, — сказал он коротко.

Командиру не хотелось сейчас заниматься со старостой.

На могиле Порфирия Дмитриевича должен был состояться митинг. Готовясь к короткому выступлению, секретарь парторганизации Старков достал свою кожаную сумку, где у него хранились документы всех коммунистов отряда. Ему нужно было уточнить некоторые данные из биографии Белова. Он отыскал партийную книжку старого коммуниста, раскрыл ее и увидел маленькую бумажку, сложенную вчетверо. Он прочитал:

«На случай моей смерти!

Бугровский староста Силантий Бурнягин, родом из того же села, не предатель, а наш лучший коммунист и партизанский разведчик. Достоин награды. Что я и удостоверяю,

П. Д. Белов.

Мая 18 дня 1942 г.».

Записка была скреплена не только подписью, но и колхозной печатью.

...Когда окончился митинг и по лесу прокатился салют, Колесов поднял руку, требуя внимания.

— Вот этот документ, — сказал он, — еще одно свидетельство благородства покойного.

При гробовой тишине Колесов прочитал записку, переданную ему секретарем парторганизации.

— Товарищ Бурнягин сейчас здесь. Мы с радостью принимаем такого человека в свой отряд и решили передать ему оружие Порфирия Дмитриевича.

Командир знаком пригласил подойти к себе Бурнягина. Приблизившись, тот взял в руки карабин и, сняв фуражку, поцеловал его.

Потерянный друг

В русской деревне редкий мальчишка живет без прозвища. Уж это я по себе знаю. В большинстве случаев ребята так привыкают к своим прозвищам и кличкам, что забывают собственные имена. А сколько из-за этого возникает курьезных случаев и всевозможных недоразумений впоследствии, когда дети становятся взрослыми! Об одном из таких случаев я и хочу рассказать.