Дубок скомандовал, и отряд выстроился у паровоза. Глебка и Юрий заняли место на левом фланге.

Рабочий дошел до середины строя, оглянулся на мельницу и тихо, будто делился с друзьями своим несчастьем, произнес:

— Час назад засыпали последние пуды… На складах пусто… Спасибо, товарищи!

От мельницы доносился приглушенный гул машин. И все прислушались к негромкому шуму вальцов, пережевывавших остатки зерна.

Осторожно пофыркивал паровоз.

— Что еще сказать? — продолжал рабочий. — Вроде, больше нечего…

Он помолчал и спросил:

— Просьбы есть к Петрокоммуне?… Мы небогаты, но продотрядовцам всегда поможем.

Рабочий оглядел молчаливый ряд бойцов и подошел к стоявшим слева мальчишкам. Глебка приоткрыл рот и, не решаясь высказать свое желание, скосил глаза на теплушки.

— Всегда поможем, — повторил рабочий и закончил другим, потяжелевшим голосом: — Но не этим!

— Да я не себе! — смутился Глебка. — Архиповым ребятам! Их же девять штук!

— Знаю! — отрубил рабочий. — О семьях погибших продотрядовцев Петрокоммуна уже позаботилась.

Он снова вернулся к середине шеренги.

— Просьб, выходит, нету?… А у меня есть… — Голос у рабочего опять подобрел, и он сказал по-домашнему, как своим сыновьям: — Выгрузим хлеб, ребята.

Когда началась разгрузка, Дубок подозвал мальчишек, для которых мешки были слишком тяжелые.

— Последний раз спрашиваю: не передумали?

— Нет! — ответил Юрий.

— Нет! — подтвердил Глебка.

— Мать с отцом ругаться не будут?

— Что вы! — воскликнул Юрий. — Они у меня сознательные!

— А ты, Глебка, сумеешь стать родным в новой семье?

— Сумеет! — за Глебку ответил Юрий и обнял друга за плечи.

— Ладно! — отрубил Дубок. — Но запомните! Братья — это не шутка! Это — когда своим бортом торпеду перехватываешь, если она в брата пущена! Такими и будьте!

Потом Дубок скомандовал:

— Собраться по-походному!… Маузер сдать!…

И через несколько минут, распрощавшись с Дубком и продотрядовцами, мальчишки вышли на берег Невы.

Город вокруг — молчаливый, суровый. Длинный Шлиссельбургский тракт в этой части всегда был малолюден, и сейчас, куда ни посмотришь — никого, ни единого человека. Узкая тропа, протоптанная между осевших сугробов, вела мимо кладбища. Чуть дальше, за речкой Монастыркой, тракт с двух сторон обступали кирпичные лабазы пустого Калашниковского складам Ребята шли как по дну красного ущелья, заваленного грязным апрельским снегом.

Юрий ничего не замечал вокруг. Бодро размахивая руками, он быстро шел впереди Глебки. Заплечный мешок с остатками деревенского продовольствия весело елозил по спине. Юрий торопился домой.

Глебка шагал сзади и со страхом думал о той минуте, когда он переступит порог чужого дома. Как это произойдет? Что скажут родители Юрия, узнав, что какой-то незнакомый мальчишка пришел с сыном и пришел не на часок, не в гости, а навсегда?…

Глебка волновался бы меньше, если бы его вели в простую рабочую семью, в какой-нибудь захудалый домишко на окраине города, а не на Невский проспект, в квартиру из трех комнат. И отец у Юрия не столяр, не слесарь, а художник. Живых художников Глебка еще не видел ни разу и особого доверия к ним не чувствовал. Рисовать — это, конечно, хорошо, а как у художников насчет Советской власти?…

«Сдурил, наверно! — тоскливо подумал Глебка, глядя на мешок Юрия. — Жил бы с Дубком, и никаких художников!»

Матрос с грубоватой нежностью относился к осиротевшему мальчишке и был бы рад усыновить его. Глебка понимал это, но его пугало одиночество. Дубок не скрывал, что жизнь у него, как он говорил, беспричальная. Выполнил одно задание — получай другое. Вернулся с хлебом — поезжай за углем. И хлеб, и топливо часто добывались с боем. И Дубок предупредил Глебку что брать его с собой не будет. Вот этого и побоялся Глебка. Опять оставаться одному! Нет, лучше с Юрием!…

Только бы поскорее дойти до его дома, чтобы кончилась мучительная неизвестность. Верил Глебка, что все решится в первые же минуты. Один взгляд, одно слово — и все будет ясно: либо он останется в новой семье, либо побежит обратно, к Дубку, пока тот еще на мельнице.

— Скоро? — спросил Глебка.

— Скоро! Скоро! — ответил Юрий и пошел еще быстрее. — Сейчас выйдем к Лавре и свернем на Невский. Мы как раз к завтраку явимся! Но мама нас за стол не пустит, пока мы не вымоемся с ног до головы.

— А кто она?

— Мама?

— Ну да!

Юрий удивился.

— Я разве не говорил?… Мама у меня — искусствовед! Она еще до революции печаталась в толстых журналах. У нее целый альбом вырезок.

Глебка замолчал. Разговор про Юрину маму, которая печаталась до революции, насторожил его. Про кого до революции писали в газетах и журналах? Известно, про кого: про царя, про помещиков и капиталистов! Про них она, что ли, писала? И что это вобще такое — искусствовед?

Все это показалось Глебке подозрительным, враждебным, но он продолжал идти за Юрием, хотя теперь был уверен, что вернется к Дубку. Придет, посмотрит на Юриных родителей, скажет пару крепких слов и — до свиданья! Мне с вами не по дороге!

— Смотри! Наши окна! — воскликнул Юрий. — На втором этаже!

Он схватил Глебку за руку и потащил за собой.

Лестница была широкая, некрутая. Дверь высокая, крепкая. А слева ярко поблескивала медная ручка звонка. Настоящая буржуйская ручка, как определил насупившийся Глебка.

— Прихорошись! — сказал Юрий и поправил шапку на Глебкиной голове, одернул куртку. — Мама аккуратность любит.

Потом он широко, счастливо улыбнулся и потянул за медную ручку звонка.

Секунды тянулись бесконечно долго. Особенно для Глебки.

— Дергай еще! — хрипло сказал он.

— У нас так не делают. Это невежливо, — возразил Юрий, влюбленно и выжидательно глядя на дверь.

Наконец щелкнул замок, и она открылась.

Глебка увидел молодую женщину в кофточке с закатанными по локоть рукавами, в переднике, забрызганном мыльной пеной. Распаренной от стирки рукой она смахнула со лба прядь волос и равнодушно смотрела на мальчишек.

— Чего вам? Что стоите, как каменные?

Из квартиры донесся визгливый плач ребенка. Сзади показалась вторая женщина — постарше и повыше, с тонкой морщинистой шеей.

— Кто там еще? — спросила она недовольно.

— Немые какие-то! — ответила первая женщина.

Юрий и в самом деле был похож на немого. Улыбка еще не успела сойти с его губ, но она стала вымученной, неживой, как на плохой маске. В глазах проступила боль и тревога.

— А где же, — дрожащим голосом спросил он, — папа и мама?

— Ты спутал что-то, — сказала женщина. — На другую лестницу забежал.

— Как же на другую? — чуть не плача, произнес Юрий. — Вы, вероятно, шутите? Вот же наша вешалка!

Он рукой показал на развесистые оленьи рога на стене в прихожей.

Женщины переглянулись. Та, которая постарше, решительно взяла молодую за плечо, отодвинула ее в прихожую и вышла к мальчишкам, прикрыв за собой дверь. С опаской посмотрела она вверх на лестницу, вниз и спросила шепотом у Юрия, кивнув на Глебку:

— А это кто с тобой?

— Это… б-брат.

Женщина долго рассматривала мальчишек, покачивала головой, вздыхала, будто раздумывала, как поступить с ними. А они стояли оглушенные, ничего не понимающие. Оба чувствовали: произошла какая-то беда, и оба боялись спросить, что же случилось.

— Господи! — прошептала женщина. — Дети-то не виноваты!

Видно было, что она спорит сама с собой, борется с каким-то своим первоначальным решением.

— Идите с богом! — тихо сказала она. — И никого ни о чем не спрашивайте. Берегитесь!… Забрали ваших родителей… Ночью, говорят… И вещи потом вывезли. Все, только рога на стене забыли.

— Кто забрал? — вырвалось у Юрия. — Куда?

— Кто? — переспросила женщина. — Кому положено… А куда? — она из четырех скрещенных пальцев сделала решетку. — За что и про что — не знаю. Я здесь тогда не жила… Идите с богом!