Итак, откуда берется эта иллюзия условных символов? Скопления кварца в минерале-партнере образовались не случайно, но в соответствии с законами строения обоих минералов: ромбоэдры кварца столкнулись — в зависимости от залежи — с ортоклазом или микроклином, у которых система симметрии иная, но столь же строгая и жесткая, как у кварца. Таким образом, здесь возможны далеко не любые пересечения, но лишь те немногие и единственные, что обусловлены встречей конкурентных форм кристаллизации. Вот почему одни и те же модели слепо и неотвратимо повторяются в камне — возможно, чаще, чем повторяются в тексте буквы настоящего алфавита, или, во всяком случае, с частотой того же порядка.

В царстве абсолютного безмолвия, где какие-либо значения непредставимы, ряд знаков — только потому, что они образуют некую целостность — предвосхищает (чтобы не сказать больше) тот редкий и сложный, в принципе исчерпывающий тип организации, который представляет собой алфавит. Они выявляют присущий алфавиту дополнительный закон, постоянный и одновременно скрытый, едва ли не излишний. Согласно этому закону, знаки, которые могут использоваться в неограниченных и экономичных комбинациях, должны были возникнуть в результате случайного или предумышленного взрыва из единой, невидимой и простой структуры, либо порожденной самим синтаксисом вещества, либо, возможно, не существовавшей предварительно, а скорее предугаданной, но втайне наделенной той же функцией.

Что касается настоящей письменности, ограничения, подразумеваемые переходом от системы звуковых элементов к соответствующей системе визуальных символов, определяют требования к любому фонетическому алфавиту. Когда же речь идет о бесполезном, призрачном алфавите письменного гранита, аналогичным ограничениям подчиняется совокупность обломков ребер и углов, производных определенной кристаллической структуры, столкнувшейся с некой организацией, которая оказывает на нее давление, направляет и ломает. Снова простая очевидность подводит меня к дерзкому умозаключению: письменный гранит, не будучи носителем какого-либо алфавита, представляет идеальную матрицу любого алфавита, принцип, без которого настоящие алфавиты могли бы и обойтись, когда бы они стали чисто алгебраическими. Однако они, в свою очередь, как видно, веками остаются — отчасти, до некоторой степени — естественными. Благодаря буквам одного начертания, одного стиля легко немедля идентифицировать любой алфавит, быстрая человеческая рука способна выводить их подряд, не отрываясь, меж тем как человеческий глаз может воспринимать заключенное в них обещание смысла.

Расшифровку знаков письменного гранита, строго говоря, следовало бы считать совершенно бессмысленной, так же как и попытки что-либо прочесть на коре платанов, в очертаниях облаков или в расположении планет, как и толкование сновидений — ведь они не что иное, как кора и облака: кора и облака души. Единственное, что можно обнаружить в этих знаках и что мы в них обнаружили, — это структуры разбитых многогранников или пары, которые вот-вот рассеются. И все же в архивах геологии уже существовала в готовом виде — хотя пока и не пригодилась, не произвела ни резонанса, ни потомства — модель того, что гораздо позднее станет алфавитом. Непосредственное сопоставление, с самого начала соблазняющее наивное сознание, оборачивается не такой уж пустой метафорой, вопреки убеждению, в котором некогда утвердилась мысль, порицая себя за легковерие.

Между кристаллами и печатными буквами (если не говорить об их происхождении и функции) нет коренной противоположности: те и другие отличаются жесткостью, отсутствием нюансов, признаками чуть ли не фабричного изделия. Трепет жизни чужд и тем, и другим. Неудивительно, стало быть, что между ними обнаруживается какое-то дальнее родство. Но строка слитно написанных букв — с нажимами и волосяными линиями, палочками и соединительными кривыми, предвосхищаемых движением твердой руки, которая, в свою очередь, послушна мысли: перевод ее в письменную форму заставляет работать нейроны, мускулы и связки посредством невообразимых передач, загадочных проводок, действующих все как одна с безупречной точностью… — кажется, что-либо хоть отдаленно с этим схожее никак не может быть следствием безразличного автоматизма, причастного к фундаментальному синтаксису вселенной. На сей раз пути слишком расходятся. И все же есть невероятные природные скрижали, начертанные не людьми и не демонами, где текст неотделим от своего носителя; исходно, от самого рождения это были некие следы — следы чего-то несуществующего, подобные видимости никогда не строившегося здания, которую археолог принял бы за руины.

На прозрачной слюде заметны словно фрагменты написанного, или, скорее, отпечатки наскоро набросанного и тут же высушенного послания, оставшиеся на мерцающем бюваре. Волосяные линии исчезли, но сохранились штрихи, нанесенные с более толстым нажимом, запятые, тире, зачеркивания, росчерки. Как и следы на бюваре, они не поддаются чтению. Черные чернила остались черными, красные сделались алыми или даже оранжевыми. Они сильнее расплылись, образовали ореолы, кляксы.

Первое впечатление: линии, пересекаясь, идут во всех направлениях. Можно предположить, что бювар всякий раз прикладывали как попало. Но ничего подобного. Бисерные штришки имеют лишь три направления, всегда одни и те же. При пересечении они чертят правильные треугольники, которые, в свою очередь, перекрывают друг друга. Все в целом образует довольно частую сетку, хотя и с разумными интервалами между строк Бювар, однако, послужил на славу. Красные брызги несколько оживляют всю картину. Что касается неизменного угла пересечения, он обусловлен кристаллической структурой слюды.

Минерал так легко расслаивается, что, какими бы тонкими ни представлялись пластины, можно расщепить их еще, введя внутрь пластины тончайшее лезвие и отделяя слои слабым нажатием. Деление происходит перпендикулярно направлению кристаллов. Так что слюду называют иногда «книгой», а податливые отслаивающиеся чешуйки — «листками».

Я отваживаюсь проделать эту операцию с заполненной письменами пластинкой: на каждом из отделенных листов сохранился текст, теперь уже менее плотный. Промокательной бумаги было бесконечно много, и каждый листок использовался всего один раз. Пачка прозрачных пластинок заключает в себе неисчерпаемый архив: в толще наслоений погребены прерывистые знаки, пленники вещества, насквозь просвечивающего и исключительно стойкого, ибо оно сопротивляется и огню и воде, в то время как соль растворяется, а алмаз сгорает. За поблекшими, высохшими, наполовину впитавшимися буквами маячит смутная тень, призрак мнимого текста. Конечно, любая предназначенная для чтения страница оставила бы на алчном бюваре столь же неразборчивые следы. От того, что она содержала некогда сообщение, не было бы уже никакого прока. Понапрасну растянулись по деликатной поверхности пунктирные строки, каракули стремительного почерка, выдающего поспешность нетерпеливой руки. Отсюда — образ окаменелого письма, заключенного в сверкающей массе, где ничто не стирается и копятся листы делимого до бесконечности палимпсеста. На них — зеркальные отпечатки тысяч призрачных черновиков. Тонкие пленки наслаиваются горой, они расплывчаты, но не сливаются вместе, как фотографии, снятые со злорадным упорством на одну и ту же чувствительную пластинку. Однако дремлющие в библиотеках настоящие тома, так же состарившись, станут столь же неразборчивыми.

Я любуюсь совершенством мнимости: похоже, это кем-то нарочно придумано, просто чтобы напугать писателей. Напрасный труд, думается мне, ибо страсть к писанию крепко засела у них в душе. Но нелишним было бы для них иметь перед глазами напоминание о скромности, подобное черепу на старинном натюрморте, — красно-черные письмена слюды: мираж и предупреждение, убогие руны, от которых ничего не осталось, кроме тревожного влажного следа на бюваре разрушенной памяти, как будто капризы породы предвещают неизбежность выветривания всего написанного.