— никто, никому не нужна, кроме себя, а здесь.. Я ведь человек. Только здесь и жив у...» Как далеко мне было тогда до нее. Как далеко.. Тогда..

Хуже всего с теми, кто отказывался есть. Самые тяжелые случаи. О них не хочется и говорить. Но про один скажу. Был совсем молодой солдат. Не помню сейчас точно по фамилии. Какая-то из очень простых: Иванов, Петров, Сидоров? Был он ранен в верхнюю часть лица, потерял оба глаза и нос, но речь, хотя и невнятную, сохранил. Есть он тоже мог нормально, и первое время хлопот с ним не было. Но вот как-то узнал, что у него нет носа (может быть, он его все время чувствовал, как чувствуют, и долго, несуществующую руку, ноги), и перестал есть. Придя в палату, видела, что завтрак стоит нетронутым, а сам он лежит, отвернувшись к стене, сквозь бинты был виден черный, колко обработанный затылок. Я думала, раненый спит, но и в обед он не притронулся к еде. Отказался и от ужина. Этого Иванова или Петрова пытались уговаривать все: начмед, завотделением, врач, мы, даже раненые, соседи по койкам, а он молчал и лежал не шевелясь.

38

Так прошло дня три, раненый слабел, ему вводили глюкозу, но он по-прежнему есть отказывался и не пил.

— Послушайте, ранбольной, ну, Петров, ну, милый, что вы делаете? Со мной? С собой! Ну, я же прошу вас, прошу, — причитала я ночью вполголоса.

Петров или Иванов молчал.

— Поешьте, ради бога, ну ради меня.. Поешьте!

— Зачем? — вдруг раздалось из бинтов.

— Вы должны жить. Выздороветь!

— Возздорово.. Не смейся.. Кому нуэн? Без носа.

— Да у вас еще все сложится. Все! Все! — убеждала я, пересаживаясь к нему на койку, радуясь, что он хоть заговорил.

Он снова замолчал.

— Ну, милый мой, родной, дорогой! — Как и откуда взяла я эти слова?

их никогда никому не говорила. — Поешьте! Бросьте все это!

— Суушай, сестра.. А ты..

— Что? Что?

— Можешь?

— Что? Что? Говорите! Говори..

— Можешь ты меня... По.. Поцеээо-вать..

— Да! — сказала я, придвигаясь к нему.

— Пра-авда?

— Правда.

Вдруг его рука легла мне на колено. Я замерла, не зная, как мне поступить, а он быстро-быстро провел рукой по колену, сдвинул юбку, и я почувствовала с жаром стыда, как рука его гладит мой чулок и круглую резинку на нем.

Я сидела не шевелясь. Но рука не двинулась дальше. Она только бережно-бережно трогала мою ногу и резинку чулка. Потом он вздохнул и отвел руку. Молчал. Молчала и я.

39

— Принесите.. мне пить, — сказал раненый. На другой день он стал

есть.

Самыми тяжелыми были ночные дежурства. Ночью обостряются страхи и боли, ночью теряется мужество. Большинство тяжелых умирало ночью, незадолго перед рассветом. Рассвет был как выздоровление, а его не успевали дождаться. Может быть, он включал новое мужество и новые силы.

еще не умела бодрствовать ночью. Ночью я по-детски хотела спать, а здесь все время надо быть на ногах: поить, подать судно, помочь кому-то, у кого раны начинают вдруг кровоточить, помочь сесть, помочь лечь. Днем, когда я уходила домой, сон не шел, и я редко спала днем больше двух-трех часов — зато в палате он наваливался своей оглушающей, магнитно-неподдающейся воле силой. Я засыпала сидя, иногда на ходу, меня бросало на стены, а бывало, засыпала у своего столика и один раз даже свалилась со стула. Стоило мне сесть, я просто «отключалась» и через какое-то мгновение обнаруживала, что лежу головой на столе. Во сне я часто видела отца, говорила с ним, радовалась, что он пришел, жив, со мной, с нами. Это и было самое полное осязание счастья. Я радовалась, а мать плакала сквозь улыбку

— она умела беззвучно странно-улыбчиво плакать и казалась тогда особенно красивой. Во сне я думала: «Как же так, вот его нет, и мы знаем, наверное, он убит, погиб, хотя и надеемся на что-то. Эту последнюю надежду мы обе боялись потерять. А отец вот он, приехал или словно вообще никуда не уезжал, а был где-то здесь, как в соседней комнате, а мы не знали этого, переживали и мучались. Он говорит с нами и смеется».

хотела побыть с ним дольше, но кто-то жестким, крикливым голосом звал меня, даже кричал, называя по фамилии: «Одинцова! Одинцова!»

Просыпалась, вскакивала. Передо мной стоял сам начальник госпиталя Иосиф Мартынович и, грозно глядя сквозь большие очки, поджимал нижнюю презрительную губу.

На следующий день на черной доске приказов в вестибюле мне

40

вывешивался выговор. А секретарша начальника, кругловатая женщина, ходившая как-то странно, как может ходить коза, встав на задние копыта, знакомила меня с приказом под расписку и так же, как начальник, кривя губы, говорила, что меня скоро придется отправить в штрафную часть на фронт.

Смены мои с Валей совпадали редко, но скоро мы опять стали встречаться чаще, когда я дежурила днем. Валю перевели в диетсестры, потому что она уже в третий раз упала в обморок на перевязке. Ох уж эти Валины обмороки! Кто бы знал, как отлично умела она их разыгрывать, еще когда мы учились в школе. Надо укол, например, ставить — это еще в первом классе, во втором — или не знает урок — спросят, и Валя, вдруг побелев, шатаясь, молча выходит из-за парты, с замороженным взглядом идет вдоль стены, трогает дверь, будто слепая, и не может найти выход, учительница бросается к ней, класс замирает, Валю выводят в коридор. Минут через пятнадцать она возвращается с улыбкой мученицы, томная и страдающая. Она могла так разыграть кого угодно и, кажется, сама верила в свои обмороки. А иногда смеялась и говорила мне по секрету: «Ловко я вывернулась? Ха-ха.. Ну и дураки.. А ведь все поверили, даже ты..» И предупреждала: «Смотри, Лидка, никому! Я ведь правда плохо себя почувствовала. Да-да! — И кивала с убежденностью в лукавых карих глазах.

— Да-да!» Такая она была. Но было в ней и много-много хорошего: нежадная,

участливая, могла помочь, когда и не просили, плакала вместе со мной, старалась утешить, была она очень способна и легко решала любые самые трудные задачи по алгебре, по физике, свои и мои, дома у Вали были хорошие книги, и она всегда давала мне их читать, она умела кроить и шить и еще приносила в школу тайком толстые книги «Половой вопрос» и «Что надо знать, чтобы стать счастливыми в супружеской жизни». Книги она приносила мальчишкам, я стыдилась их даже открывать. Валя хохотала надо мной, звала «весталкой». И наконец, Валя была красавица, настоящая

41