Через мгновение, подтягиваясь на руках, я стал подползать к конфетам, оставляя за собой по мере продвижения подушку, плед, журнал.

Наконец я дополз до бумажного кулечка, схватил его и улыбнулся.

Однажды отец велел мне залезть на дерево и накинуть на одну из веток веревку, и, когда мне это удалось, он снизу закричал в порыве восторга:

— Сделано, черт возьми! Ты добился своего!

Теперь, развертывая кулек, я мысленно говорил себе: «Сделано! Добился!» Минуту я с удовольствием изучал содержимое кулька, потом извлек леденец с надписью: «Я люблю тебя».

Я с наслаждением стал сосать его, каждые несколько секунд вынимая изо рта, чтобы посмотреть, можно ли еще прочитать слова. Постепенно они все больше тускнели, превращались в какие-то неясные значки и наконец исчезли совсем. В руке моей был маленький розовый кружок. Я лежал на спине, смотрел в небо сквозь ветки дуба и грыз леденец.

Я был очень счастлив.

Замешательство, охватившее сиделок, когда они нашли меня лежащим на траве, немало меня удивило. Я не мог понять, почему они вызвали старшую сестру и, столпившись у кровати, принялись гневно и озабоченно допрашивать меня.

Я повторял им без конца одно и то же:

— Я опрокинул кресло, чтобы достать леденцы.

А на настойчивый вопрос старшей сестры: «Но зачем? Почему ты не позвал сиделку?» — ответил:

— Хотел достать сам.

— Мне это непонятно, — произнесла она недовольно.

Я не мог взять в толк, что же тут непонятного. Я знал, что отец понял бы меня.

Когда я рассказал ему об этом, он спросил:

— А ты не мог как-нибудь выбраться из кресла, не опрокидывая его?

Я ответил:

— Нет, ведь ноги-то меня не слушались, понимаешь?

— Понимаю, — сказал он и добавил: — Как бы то ни было, леденцы ты достал, и ладно. Я тоже не стал бы звать сиделку. Конечно, она подала бы их тебе, но ведь это было бы совсем другое дело.

— Да, совсем другое дело, — сказал я; в эту минуту я любил отца сильней, чем когда-либо прежде.

— Но смотри, в следующий раз не ушибайся, — предупредил он. — Не надо выбрасываться из кресла ради леденцов — они того не стоят. Другое дело, если случай будет серьезный — пожар или что-нибудь в этом роде. А леденцов я бы тебе сам купил; но на этой неделе у меня с деньгами туговато.

— А я и не хочу на этой неделе, — сказал я, чтобы его утешить.

После этого происшествия в течение нескольких недель, когда я сидел в кресле на веранде, за мной тщательно присматривали. Однажды появился доктор. Он нес пару костылей.

— Вот твои передние ноги, — сказал он мне. — Как, по-твоему, сумеешь ты на них ходить? Давай-ка попробуем.

— Они на самом деле, взаправду мои? — спросил я.

— Да, — ответил он. — На самом деле и взаправду.

Это было в саду; я сидел в кресле. Он подкатил его к лужайке под дубками.

— Вот славное местечко. Здесь мы и попробуем.

Старшая сестра и кое-кто из сиделок, вышедшие посмотреть мою первую прогулку на костылях, столпились вокруг нас. Доктор взял меня под мышки и снял с кресла.

Старшая сестра, которой он передал костыли, поставила их мне под мышки, а он опускал меня все ниже и ниже, пока я не навалился на них всей тяжестью.

— Ну как, хорошо? — спросил он.

— Нет, — ответил я. Неожиданно я почувствовал себя очень неуверенно. — Пока еще не хорошо. Но сейчас будет хорошо.

Доктор давал мне наставления:

— Не волнуйся, не пробуй пока ходить. Надо немного постоять. Я тебя держу. Ты не упадешь.

Моя правая нога, которую я называл своей «плохой» ногой, была совершенно парализована и от самого бедра свисала плетью, бесполезная, бесформенная, страшная. Левую ногу я называл «хорошей» ногой. Она была лишь частично парализована и могла выдержать тяжесть моего тела. Целыми неделями я проверял ее, сидя на краю кровати.

Искривление позвоночника перекосило мою спину влево, но, когда я опирался на костыли, спина выпрямлялась и все тело удлинялось, так что стоя я казался выше, чем сидя.

Мышцы живота тоже были частично парализованы, но грудь и руки не пострадали. В последующие годы я перестал обращать внимание на свои ноги. Они вызывали у меня озлобление, хотя иногда мне начинало казаться, что они живут обособленной, горькой жизнью, и тогда я испытывал к ним жалость. Руками же и грудью я гордился, и со временем они развились вне всяких пропорций с остальными частями тела.

С минуту я постоял в неуверенности, глядя вперед — туда, где виднелась голая полоска земли, затерявшаяся в траве.

Я решил непременно добраться до нее, но медлил, не зная, какие именно мышцы нужно призвать на помощь. Я чувствовал, как костыли впиваются мне в тело, и понимал, что, если я хочу пойти, надо выдвинуть их вперед и мгновенно переместить всю тяжесть моего тела на «хорошую» ногу.

Доктор отвел руки, но был наготове, чтобы подхватить меня, если я начну падать. Я приподнял костыли и тяжело выбросил их вперед; плечи мои подпрыгнули при внезапном толчке, когда всем весом я снова налег на костыли. Затем я выбросил вперед свои ноги, — правая волочилась по земле, поднимая пыль, словно сломанное крыло. Я остановился, тяжело дыша, не спуская глаз с полоски земли перед собой.

— Хорошо! — воскликнул доктор, когда я сделал этот первый шаг. — А теперь еще…

Снова я повторил те же движения, и так три раза, пока, изнемогая от боли, не очутился на заветной полоске. Я дошел.

— На сегодня довольно. Садись-ка снова в кресло, — сказал доктор, — завтра попробуем еще.

Через несколько недель я уже мог ходить по саду, и, хотя мне порой случалось падать, я поверил в себя и стал даже практиковаться в прыжках с веранды, проверяя, на какое расстояние от проведенной по дорожке черты могу я прыгнуть.

Когда мне сказали, что меня выписывают, что завтра за мной приедет мама, я не почувствовал того волнения, которое, как мне казалось, должно было вызвать это известие. Больница постепенно сделалась фоном, который неизбежно сопутствовал всем моим мыслям и действиям. Жизнь моя вошла здесь в определенное русло, и я смутно понимал, что, выйдя из больницы, утрачу то чувство уверенности и спокойствия, которое я в ней приобрел. Расставание с больницей меня немного пугало, но в то же время мне очень хотелось увидеть, куда ведет улица, проходившая мимо больничного здания, и что делается за холмом, где пыхтели маневровые паровозы, лязгали буфера вагонов и взад и вперед сновали экипажи с людьми и чемоданами. И я хотел снова увидеть, как отец объезжает лошадей.

К тому времени, когда за мной пришла мать, я уже был одет, сидел на краю постели и смотрел на пустое кресло, в котором мне уже больше не придется ездить. У отца на покупку такого кресла не хватило денег, но он соорудил из старой детской коляски длинную тележку на трех колесах, и в ней мать собиралась довезти меня до трактира, где отец оставил нашу повозку, пока сам отводил подковать лошадей.

Когда сиделка Конрад поцеловала меня на прощание, я едва не расплакался. Я подарил ей все оставшиеся яйца и несколько выпусков «Боевого клича», а также перья попугая, которые мне принес отец. Больше у меня ничего не было, но она сказала, что и этого довольно.

Старшая сестра погладила меня по голове и сказала матери, что я храбрый мальчик и как это удачно вышло, что я стал калекой еще маленьким: мне будет нетрудно привыкнуть к жизни на костылях.

— Дети ведь так легко ко всему приспосабливаются.

Мать не сводила с меня глаз, и видно было, что она слушает сестру с глубокой грустью; она ей ничего не сказала в ответ, и это показалось мне невежливым. Сиделки помахали мне на прощание, а Папаша пожал мне руку и сказал, что я его никогда больше не увижу: он может умереть в любую минуту.

Укутанный в плед, я лежал в своей коляске, сжимая в руках маленького глиняного льва, подаренного мне сиделкой Конрад.

Мать покатила меня вдоль улицы по тротуару на холм. За ним вовсе не было тех чудесных вещей, какие, мне казалось, должны были там таиться. Дома ничем не отличались от других домов, а станция была простым сараем.