Отец въехал на свободное место между двумя рядами поднятых оглобель, и мы соскочили еще до того, как послышался его окрик: «Тпру, стой!» — и туго натянутые вожжи остановили лошадь.

Я подбежал к реке. Даже просто глядеть на нее доставляло удовольствие. Течение было быстрое, и у стройных стеблей тростника вода зыбилась крохотными гребешками. Плоские листья камыша касались ее поверхности заостренными концами, а со дна то и дело всплывали серебристые пузырьки и лопались, поднимая легкую рябь.

По берегам росли старые красные эвкалипты; их ветви склонялись над водой, и порой так низко, что поток захлестывал листья, тащил за собой и снова отпускал. Корни упавших деревьев торчали над заросшими травой ямами, где когда-то они прочно цеплялись за землю. На эти сухие корни можно было влезть, как по ступенькам лестницы, и, устроившись наверху, смотреть на погруженный в воду ствол. Я любил потрогать такое потрескавшееся и побелевшее от дождя и солнца дерево, внимательно разглядывать строение тончайших волокон коры лесного великана, искать на ней следы когтей опоссума или просто представлять себе это дерево живым и зеленым. На другом берегу в высокой траве стояли волы и, подняв голову, смотрели на меня. Над зарослями тростника тяжело взлетел голубой журавль. Но вот ко мне подбежала Мэри и позвала готовиться к состязанию. Я обязательно должен был выиграть именно это состязание, о чем немедленно сообщил Мэри, ухватившись за ее руку, пока мы шли по траве к бричке, где мать хлопотала с завтраком.

Она расстелила на земле скатерть, а отец, примостившись на коленях, нарезал тонкие ломтики мяса от холодной бараньей ноги. Он всегда относился очень подозрительно к мясу, купленному у мясника, утверждая, что баранина бывает хороша, только если овцу взять прямо с пастбища и зарезать, пока она еще сыта.

— У мясника же, — говорил он, — овец подолгу держат на скотном дворе, их кусают собаки. На бедняге иной раз живого места не остается. А если овец по нескольку дней не кормить, они, конечно, спадают с тела.

Поворачивая на блюде баранью ногу то на одну, то на другую сторону, отец что-то бормотал про себя.

Увидев меня, он сказал:

— Когда эта овечка была жива, она так же любила покушать, как и я. Садись и ешь.

После завтрака я неотступно следовал за отцом, куда бы он ни шел, пока наконец не зазвенел звонок, возвещавший начало состязаний.

— Нам пора, — сказал он, оборвав разговор с приятелем. — Мы еще увидимся, Том. — Отец помахал ему на прощание. Он взял меня за руку, и мы пошли к тому месту, где Питер Финли выстраивал мальчиков, участвовавших в состязании.

— Подайтесь назад, — то и дело повторял Питер, обходя линейку и подравнивая ее. — Не толкайтесь, — приговаривал он, — развернитесь пошире. Так, уже лучше. И не надо спешить. Не торопитесь. Мы скажем, когда начинать. Еще назад!

— Вот вам еще одного в шеренгу, — сказал ему отец, подталкивая меня вперед.

Питер обернулся.

— А! — воскликнул он, поглядев на меня с веселой улыбкой. — А он не заартачится сегодня?

— Нет, он прямо на дыбки становится, так ему хочется бежать, — ответил отец.

Питер посмотрел на дорожку, на которой нам предстояло состязаться.

— Поставь его у того кустика, Билл. Ему надо дать фору. — Он погладил меня по голове. — Покажи своему старику, на что ты способен.

Мне понравилась эта суматоха перед состязанием, из которого мне предстояло выйти победителем. Кое-кто из мальчиков прыгал на месте, другие нагнулись, упираясь пальцами в землю. Отец сказал, что мне этого делать не надо. Я пошел следом за ним; мы продвигались между двумя рядами людей. Все, кого я знал, были тут, они смотрели на нас с улыбкой. Тут была и миссис Картер; когда-то она дала мне леденец. Теперь она помахала мне рукой.

— Смотри, беги быстро, Алан! — крикнула она мне.

— Вот здесь твое место, — сказал отец.

Он остановился и, нагнувшись, разул меня. Трава была такая, что стоять на ней босыми ногами было просто невозможно: так и подмывало скакать и прыгать. Я и стал прыгать.

— Стой смирно, — сказал отец. — Гарцующая лошадь никогда не завоюет приза. Стой спокойно и смотри на ленточку. — И он показал мне туда, где в самом конце людского коридора двое мужчин держали поперек дорожки узенькую ленточку.

Мне показалось, что это страшно далеко, но, чтобы подбодрить отца, я сказал:

— Добежать туда ничего не стоит.

— А теперь слушай меня, Алан. — Отец присел на корточки, чтобы лицо его было рядом с моим. — Не забудь, о чем я тебе говорил. Как только выстрелят из пистолета, беги прямо к ленточке и не оглядывайся. Как только раздастся выстрел, беги. Беги изо всех сил, как ты бегаешь дома. Я буду стоять вон там. Мне уже время идти. Смотри на ленточку и не оглядывайся назад.

— А я получу приз, если приду первым?

— Да, а сейчас приготовься. Через минуту раздастся выстрел.

И он, пятясь, отошел к остальным зрителям. Меня это очень огорчило. Если я что-нибудь забуду, напомнить будет некому.

— Приготовься! — вдруг крикнул он мне из толпы.

Я обернулся, чтобы посмотреть, почему не стреляют из пистолета. Все мальчики стояли на одной линии. Мне захотелось быть вместе с ними — здесь я стоял сам по себе, в одиночку, в стороне от общего веселья. Но вот раздался выстрел, и все побежали. Я испугался, увидев, как быстро они бегут. Соревнуясь между собой, они оглядывались назад, но мне не с кем было соревноваться. Ведь нельзя соревноваться, если рядом с тобой нет соперника.

— Беги! Беги! Беги! — кричал мне отец.

Теперь, когда все уже были рядом со мной, настало время вступить в состязание с ними, но они не стали ждать меня, и я в отчаянии побежал следом за всеми. Я был очень зол и чуточку растерян. Когда я добежал до финиша, ленточку уже опустили; я остановился и заплакал. Ко мне подбежал отец и взял меня на руки.

— Ну что же ты! — крикнул он, и в голосе его звучало раздражение. — Почему ты не побежал, когда раздался выстрел? Зачем ты опять оглянулся и стал ждать остальных?

— Я должен был подождать их, чтобы состязаться с ними, — говорил я сквозь слезы. — Я не хочу выигрывать один, сам по себе.

— Ну ладно, нечего плакать, — успокоил меня отец. — Мы все равно сделаем из тебя бегуна.

Все это было год назад.

Может быть, и он думал об этом, крутя колесо, в то время как я сидел в своей коляске и смотрел на него, а мои ноги были укутаны пледом.

— В этот раз ты бежать не сможешь, — произнес он наконец. — Но я хочу, чтобы ты смотрел, как будут бежать другие. Стой около ленточки, смотри на них и будь вместе с ними. Когда первый из бегунов коснется грудью ленточки, ты будешь вместе с ним.

— Но как, папа? — не понял я.

— Подумай сам, — сказал он.

И пока он ходил в сарай за банкой колесной мази, я раздумывал над его словами.

Он вышел из сарая, поставил банку на землю возле брички, вытер руки тряпкой и сказал:

— У меня когда-то была сука-полукровка кенгуровой породы. Она бегала как проклятая. Могла угнаться за любой дичью, за сто ярдов могла настичь самца кенгуру. Бывало, вспугнет стадо, выделит одного, кинется за ним, схватит за хвост прямо в прыжке и опрокинет. Никогда не метила в плечо, как другие собаки. И ни разу не промахнулась. Лучшей собаки у меня сроду не было. Один парень предложил мне как-то за нее пять фунтов.

— Отчего же, папа, ты ее не продал?

— Видишь ли, я ее взял еще маленьким щенком и вырастил. Я назвал ее Бесси.

— Как бы я хотел, чтобы она была у нас теперь! — сказал я.

— И я тоже хотел бы, но она наскочила на кол и пропорола плечо. Образовался твердый нарост, и она после этого уже ни на что не годилась. Но все же я брал ее с собой на охоту: она лаяла, а другие собаки бегали. Никогда я не видел собаки, которая приходила бы в такое возбуждение, когда гнали зверя. А сама она в этом уже не участвовала. Помню, как-то затравили мы самца кенгуру; он стоял спиной к дереву, и, когда Бриндл — была у меня такая собака, тоже кенгуровой породы, — подбежала к нему, он разодрал ей всю спину — от плеча до бока, и тут Бесси как завизжит! Бог мой! Не видал я другой собаки, которая так любила бы ввязываться в драку и гоняться за дичью, как Бесси. Но теперь она выражала это одним только лаем.