Мы некоторое время пользовались этими мерзкими штуками — презервативами, потом это стало случаться все реже — ни один из нас не любил их. Но Мод так и не забеременела. Не перст ли это Божий?
МЕЖДУ ТЕМ НА СТЕНЕ в Музыкальной комнате висит, как висело до нашего появления, украшенное миниатюрами проклятие, сочиненное и собственноручно начертанное Соломоном Фолшем, Пишем, в 1760 году по просьбе сэра Персиваля Била, антиквара и коллекционера.
Тому, кто похитит Книгу из этой Библиотеки. Пусть она превратится в горящую Головню в Руке его и покроет ее волдырями. Пусть его поразит Лихорадка, и пусть отсохнут его Детородные Органы. Пусть он исчахнет от неописуемой Боли, тщетно взывая к Состраданию; и пусть Несчастье переполнит Чашу его Жизни. Пусть не будет никакой передышки в его Страдании, даже в самый последний Момент Смерти. А потом пусть Книжные Черви беспрерывно терзают острыми зубами живые Внутренности его, Самого Злокозненного Червя, который потерял Рай и, не сумев умереть, разыгрывает лорда среди нечестивцев. И когда наконец он притащится к порогу своего последнего Обиталища, к своей заслуженной Каре в Долине Шеола, пусть его поразит безжалостное Пламя Геенны и поглотит на Веки Вечные.
Я напомнил Мод об этом грозном проклятии, которое висит передо мной на стене, напоминая и раздражая — единственная диссонирующая нота в гармонии моей любимой Музыкальной комнаты.
— Тебя это очень пугает? — спросил я ее.
— Это только слова, — ответила она, но побледнела.
— Да, слова, но сочиненные святым человеком.
— Да иди ты, он был просто старый еврей.
Должен сказать, это привело меня в замешательство.
Я часто собирался снять проклятие — оно беспокоит меня, причиняет мне неудобство. Но я не суеверен, совсем нет, и не хотел бы выглядеть суеверным, даже перед самим собой. Посетители часто спрашивают, почему проклятие не висит в библиотеке, для которой несомненно и предназначалось. Я всегда отвечаю, что оно занимало именно это место, когда я впервые появился в Бил-Холле. Я мог бы, конечно, переселить его в библиотеку, если бы захотел. Но я такой невротик (или католик? или, может быть, еврей?), что чувство вины, вызываемое этим предметом, полезно мне.
Спустя несколько месяцев Мод спросила, как я думаю, проклятие действует только как целое или же каждая его часть способна причинять отдельное несчастье, независимо от остальных. Она начала тревожиться о своих «детородных органах».
Часть третья
Memento, homo, quia pulvis es, et in pulverem reverteris[78].
Религия — это оскорбление для человеческого достоинства. С ней или без нее, были хорошие люди, делающие хорошие дела, и дурные люди, делающие дурные дела. Но религия требует, чтобы хорошие люди делали дурные дела.
ПИСЬМО ТУМБЛИ было адресовано, как всегда, «Отцу Эдмону Мюзику, ТИ». Нет, я не Иезуит, и Тумбли не считает меня таковым. В первый раз он использовал свое «ТИ» целую вечность назад на открытке, которую прислал как-то летом из Рима, еще в студенческую пору. Возвратившись осенью в Париж, он объяснил за нашим столиком в «Лягушке», что имел в виду.
— Это шутка, ты разве не понял? — спросил он. Его губы, ярко-красные на фоне бледных впалых щек, кривились в гримасе. — ТИ — значит Тайный Иудей!
Его смех — а смеялся он редко — напоминал визгливое девчачье хихиканье.
— Это шутка? — переспросил Бастьен.
— Взгляни на картинку, — ответил Тумбли.
На открытке был изображен фрагмент картины Версаче «Христос изгоняет менял из храма» — только ради нее стоит посетить Санто Симпличиано Маджоре на виа дельи Спекки в Риме, где она висит в постоянном мраке. У одного из менял сидит на плече обезьяна, глумящаяся уродливая обезьяна: она довольно гадко мочится пенистой дугой на рассыпанные по земле монеты. На голове у хозяина обезьяны тюрбан с блестками и нашитой звездой Давида. Картина имела бы успех на любой выставке, посвященной антисемитизму в искусстве.
— Посмотри ей в глаза, — предложил Тумбли, нервно хихикая. — Она заставила меня вспомнить о тебе, Эдмон.
— Замечательное сходство, — ответил я сухо.
С тех пор Тумбли постоянно использовал свое «ТИ» в переписке со мной, словно это было подкупающе трогательное напоминание о наших веселых студенческих деньках. Он, конечно, понимает, что это оскорбление, которое мучит меня, как незаживающая рана. Понимает Тумбли и другое — я не могу ответить ему. Несомненно моя резкая реакция на его шутку будет означать, что я ищу повод к ссоре, вечная иудейская привычка — как и у всего моего племени — находить обиду там, где предлагают христианскую братскую любовь. Тем самым я только добавил бы ему охоты и дальше использовать это проклятое «ТИ».
В своей академической карьере Тумбли довольно быстро переключился с литературных штудий — классические влияния, сквозные темы и сюжеты, поэтическая образность и метафоричность, христианский символизм и сексуальный подтекст, — на литературные биографии. Он был автором слабых, почти никому не известных биографий Хилэра Беллока, Г.-К. Честертона и Грэма Грина. И вот уже много лет он работает над биографией Барда — забавно претенциозный проект для такого ограниченного ума, — стремясь отыскать католические истоки творчества Шекспира и его нонконформизм. Ну что ж, желаю ему всяческих успехов.
Именно этот «новый» интерес побудил Тумбли упомянуть о Шекспире в разговоре с Аристидом Попеску, когда они с таким шиком обедали в наимоднейшем нью-йоркском ресторане, отдавая щедрую дань божественному «Померолу». Но я уже говорил об этом. Однако, о чем я не рассказал — или, вернее, не рассказал пока в деталях, — это об открытой угрозе, содержавшейся в письме Тумбли.
Тумбли провел изыскания. Ему удалось найти запись о «таинственной» книге, внесенной в «Книготорговый реестр» и датированной 3 января 1599 года, старый стиль (то есть 1600 год нового стиля). Запись гласила: «Элизер Эдгар. Поступил экземпляр, заверенный хранителем. Книга, именуемая „Любовная страсть“, Д.Д., с некими другими сонетами У.Ш.». В письме Тумбли уверял, что книга не сохранилась. «Представь себе, если бы она была», — писал он с волнением.
Что, если Д.Д. был Джон Донн? Что, если У.Ш. был действительно Шекспир? Какой ансамбль, Эдмон! Два величайших любовных поэта начала XVII века попали в один переплет. Боже! От этого просто дух захватывает!
(Тумбли демонстрирует лучший в Американской академии образчик эпистолярного стиля, в сравнении с которым «банальный» способ выражения мыслей выигрывает в ясности и остроте. Его double-entendre[79] оказалась довольно забавной, потому что он, видимо, не осознавал, что пишет. «Попали в один переплет», ну и ну! Да, дорогие мои! В самом деле дух захватывает.)
Книга из каталога Попеску совершенно неизвестна гуманитарной науке! Я упоминаю ее в связи с той, что внесена в «Книготорговый реестр», потому лишь, что совпадает год — 1600 и в записи упомянут Элизер Эдгар. Не тот ли самый «Э.Э.», что указан на титульном листе экземпляра Попеску? Ставлю последний доллар, что тот самый. И еще я думаю, что книга Попеску — приквел или сиквел, если угодно, книги из «Книготоргового реестра», что объединяет Д.Д. и У.Ш.
(«Приквел!», «Сиквел!» Господь милосердный! Ведь никогда слова в простоте не скажет. Подумать только, «если угодно»: их что, мало пороли в детстве, таких, как Тумбли?)