Какой же я дурак. Я сразу сравнивал его с отцом, даже голос похож, хоть в голове он и не в виде звука. И я… получается, подарил отцу вторую смерть своими руками.

Губы дрожат.

Мне больно.

Мне так больно!

И грустно.

Я ненавижу себя. Я за каких-то двенадцать лет всем испоганил жизнь.

Но я собираюсь и пытаюсь вернуть мысли к разговору с Лесом. Бичевать себя у меня ещё будет время.

Утка, — говорю я. — Я разговаривал с ней. Разве могут неодушевлённые предметы иметь сущность?

Нет, — говорит Лес. Самый короткий ответ. Я даже хочу задать дополнительный вопрос, но Лес понимает моё ожидание и уточняет: — Ты разговаривал не с сущностью Утки. Ты разговаривал с противником Природы. Природа хочет ударить молнией в определённое место. А он обязательно искривит её при помощи ваших же изобретений.

Я не понимаю. То есть, я уже знаю, что говорил с противником Природы, он сам мне об этом сказал вчера, но что значит сравнение с молнией, и причём тут наши изобретения?

И тут мне становится дурно. Актовый зал загорелся только потому, что молния ударила в электрический столб, часть которого упала на крышу ветхого деревянного здания.

Сердце бьётся чаще, конечности согреваются. Многое становится ясным, но лишь больше запутывает. Я не буду убивать Володьку — это сто процентов. Я никогда не брошу Природу, потому что теперь, после смерти всех родителей она стала единственной, ради которой я живу. Но передо мной ещё масса выборов. Если Лесу не нужны мои извинения, то Володьке не помешают. Сейчас, когда нет мамы, бабушка с дедушкой одни, как мне вести себя? Но главное, как быть с Уткой? Подружиться с ней и узнать её сущность? Стать притворщиком. Или попытаться донести песнь Природы и изменить её сознание? Уж если я смог заговорить с Лесом… А может принять её во все штыки?

И я задаю Лесу последний извечный вопрос:

Что мне теперь делать?

На сей раз следует действительно самый короткий ответ, безо всяких уточнений:

Слушай себя.

Я бреду домой. Солнце взошло.

Когда я вынырнул и впервые за эту ночь вздохнул, воздух ворвался внутрь огненным пламенем, но через секунду неприятные ощущения исчезли. Теперь никаких остановок сердца и кувырканий.

Долгие минуты кожа горит, я будто в аду. Бросает в жар. Сердце молотит как отбойный молоток. Босые ноги капризно разливают боль по всему телу. От каждой кочки и каждой сломанной под подошвами веточки.

Когда я добираюсь до велосипеда, ритмы тела нормализуются, сущность скукоживается до моих размеров, и по склону я несусь уже обычным мальчишкой Никитой. Хотя, это только снаружи. Внутри я обычным уже никогда не стану.

Когда я въезжаю во двор, даже волосы высыхают.

За потерянные сандалии, наверное, придётся получить нагоняй от дедушки, но вытерплю. Да и не до этого ему сейчас.

Я поднимаюсь на крыльцо и уже тянусь к ручке, как дверь открывается сама собой. На пороге стоит длинная высохшая баба Даша, блистая модной укладкой и ярко розовой губной помадой.

— И где ты шлялся всю ночь?!

Я сижу в кухне, понурив голову для вида. Я — центр скандала. Громкие фразы проносятся мимо меня, и сознание не вникает ни в одну. А что там вникать, всё как обычно: — ты о нас подумал? — тебя уже устаёшь воспитывать! — а потом воровать начнёшь??? Впрочем, деда Толик и баба Маша скорее защищаются, инициатором скандала выступает баба Даша. Вся расфуфыренная она сидит на лучшем стуле у холодильника и даже кричит с солидным видом, то и дело прикладывая руки к груди. Рассказывает, что у меня нет должного воспитания, и что ваша дочка всегда была легкомысленной, её саму ещё воспитывать и воспитывать, а ей ребёнка доверили.

У меня даже злости нет. Люди теперь кажутся такими глупыми со своими проблемами, аж тошно. Я велел спилить Каштан, в котором жила душа моего отца, я своими руками отправил его на смерть, я потерпел кораблекрушение, видел, как умирают другие дети, три дня жил без еды и воды, а меня учат, как жить. Не пора бы мне начать?

А Каштан… самое горькое не в его смерти. Чего там, папа теперь живёт в каком-нибудь многовековом Дубе. Каштану было больше лет, чем всем нам, значит душа отца прибилась к Дереву ровно в тот день, когда он умер в больнице шесть лет назад. И я догадываюсь, почему именно здесь и именно в это Дерево. Он хотел быть ближе к нам. А самое горькое, что по прошествии стольких лет, я наконец отыскал голос отца и снова потерял. Поддавшись воле эмоций, отключил его, как назойливую радиостанцию. И теперь без неё жуть как скучно. Если радио можно включить, то голос отца уже вряд ли можно найти.

И тогда я впервые слышу о буре. В углу тихо работает телевизор. Прогноз погоды. Брутальный кудрявый дядька в очках рассказывает о столкновении двух циклонов прямо над нашим районом. Он так и говорит: северным холмам придётся закрыть окна и двери, а ещё лучше на время уйти в погреб, особенно, если у вас частные дома и перед ними растут высокие деревья. Перед нашим когда-то росло. Я сжимаю губы. Две невероятные воздушные массы наезжают друг на друга. Что скажет на это Природа? Это тоже её задумка?

Но ведь, оказывается, и молния бьёт не всегда туда, куда задумала Природа. Отчего-то с низа живота поднимется липкий страх, когда я кошусь на экран и вижу метеорологическую карту.

И тут из вороха слов, витающих вокруг меня на повышенных нотах, некоторые вырывают меня в реальность. Говорит баба Даша:

— …поэтому я и забираю Никиту к себе!

Я вздрагиваю. Баба Даша живёт в центре города, в престижной квартире. Кругом машины, высотки, столбы электропередач и от Природы там только деревянная скамейка на автобусной остановке. Я ни за что не поеду к ней жить, а что делать? Капризничать? Ныть?

Нет. Хватит. Что они мне сделают? Даже смерть мне теперь не страшна, а всё остальное кажется глупым и наивным.

Я поднимаю голову, никто теперь не заставит меня опустить её. Выпрямляю спину. Выпрямляю плечи. Медленно откидываюсь на спинку стула и забрасываю ногу на ногу, как тётя Даша, которая продолжает в это время верещать:

— Я воспитаю из тебя настоящего светского мужчину. Научу тебя ценить высокое. Ты увидишь настоящее искусство, пока не спился здесь с деревенщиной. Иди наверх и собери свои вещи.

Она замолкает и смотрит на меня из-под хмурых бровей как на букашку. Привычный родительский взгляд, который просит: делай, как я говорю!!!

— Нет, — говорю я в ответ. Мой голос не дрожит, мне даже не страшно, как бывает.

— Ты ещё мне перечить будешь, наглец! — Баба Даша вскидывает руки. — Уже воспитали из тебя малолетнего преступника. Но я научу тебя слушать взрослых. Я научу тебя дисциплине. Живо наверх и собирать чемоданы!

— Нет, — повторяю я.

— Чтооооо? — Баба Даша вот-вот задохнётся от гнева.

— И замечу, что три раза нетя не повторяю, — добавляю я со строгостью в голосе.

Какое-то время баба Даша часто моргает ресницами. Она же не просто какая-то швея, а управляющая швейной дизайнерской компанией. Наверное, не привыкла, когда ей говорятнет.

— Да я тебя выпорю, как…

— Между прочим, я сильнее вас, — перебиваю. — И ваши порки мне не страшны. Я чувствовал боль посильнее.

— Хам! — кричит баба Даша и краснеет от гнева. А потом смотрит на дедушку и тычет в меня дрожащим пальцем. — Видите, к чему привело ваше расхлябанное воспитание! Прикажите ему собирать чемоданы!

Но деда Толик тихо пьёт чай, и даже не смотрит на бабу Дашу. Я понимаю пустоту в его глазах, и мне становится его жалко. Он не слышит Природу и вряд ли когда уже сможет поговорить с дочерью, в то время как у меня есть такая возможность. Я даже думаю уладить тут все дела, узнать до конца возможности моей сущности и отправиться по свету искать Дерево, в которых живёт теперь сущность мамы. Может, они теперь вместе с папой на какой-нибудь полянке: две берёзы.

Бабушка прячется на стуле в углу. И её мне ещё жальче. Взгляд такой, будто она переживает конец света.