Так проходят годы. Ким заканчивает школу, потом гимназию. Домой он больше не возвращается. Живет в других городах, других странах. Сорель слышит о нем только когда тот, давно ступив на криминальную дорогу, подделывает его собственные подписи на чеках, подписывает фальшивые векселя или насилует несовершеннолетних… В таких случаях Сорель получает полную поддержку от «Дельфи» и ее правового отдела, чтобы с помощью денег, больших денег, затушевывать, прикрывать и держать в тайне его прегрешения. Ким объявил своему отцу войну. «Почему? — теряется в догадках Сорель. — Почему? По какой причине?» — спрашивает он Ирену. Та только передергивает плечами.

Примерно в 1994 году она случайно услышала по радио одну из так называемых «багателей» — мелких вещиц Доменико Скарлатти. Прежде она почти не обращала на них внимания, а теперь слушала, словно завороженная. Играл Владимир Горовиц, и можно было вообразить себе, как он при этом улыбается. Великий виртуоз исполнял Скарлатти так, что чудилось, будто слышишь удивительное волнение моря и при сотрясении земли видишь разрывающие небо сполохи.

Ирена приобрела томик сонат Скарлатти, технически совершенных элегантных музыкальных опусов. Она играет Скарлатти — для нее это равнозначно фейерверку наслаждения. Вскоре дорогой рояль «Стейнвей», стоящий в музыкальной гостиной, перестает удовлетворять Ирену. Он не подходит для столь утонченноинтимных занятий, она желает слышать музыку Скарлатти такой, какой тот ее написал двести пятьдесят лет назад для чембало. Сорель выполнил ее пожелание незамедлительно: Ирене прислали из Бамберга чембало с двумя рядами клавишей, точную копию инструмента образца 1740 года.

С этих пор она заболела музыкой Скарлатти. Какой художник! Не случайно великий Горовиц начинал все свои воскресные концерты в нью-йоркском «Карнеги-холле» с одной из сонат Скарлатти. Ирена читает книги о бурной жизни Скарлатти в Неаполе, Лиссабоне и Мадриде. Ее несколько утерянная беглость пальцев быстро возвращается. Скоро ожила ушедшая было виртуозность. В восхищении она открывает для себя чуть ли не акробатические приемы, требуемые для исполнения произведений Скарлатти для чембало, ее забавляет введенное им тогда техническое новшество: играть правой рукой через левую, чтобы дать музыке звучать в едином потоке от дисканта до басовых нот…

Стоя перед зеркалом во всю стену, Филипп Сорель повязывал галстук. «Я, — думал он, — уже представлял себе, что она вернется к своей блистательной карьере, причем довольно скоро. Но почему она все время играет одного Скарлатти? Почему не кого-нибудь из его современников, Баха или Генделя? Нет, Скарлатти и никого больше. Забыт Бетховен, битлы, Шопен, Шуман — все забыты. Ни одного такта их музыки. Скарлатти заполнил часы, дни и годы жизни Ирены. — Сорель начал нервничать. — Ну, почему без конца Скарлатти? Все вещи у него до того похожи!»

«Ничуть! — решительно возражала ему Ирена. — Каждая из этих удивительных сонат отличается от любой другой, даже если в них ощущается некое изначальное сходство. И каждая из этих двухчастных сонат — драгоценность, обладающая головоломной сложностью для исполнителя».

Ирена ищет и находит портрет Скарлатти, заключает его в позолоченную раму. На нем изображен длинноносый мужчина аскетического вида со строгими глазами. Он в безыскусном парике с белыми локонами. Портрет висит в музыкальной гостиной Ирены.

Ангелам тоже свойственно падение, это отчетливо можно увидеть на фресках, украшающих своды церквей. Красивая, всеми любимая, волшебная Ирена Беренсен была из таких ангелов. У ее несчастья не было имени, в крайнем случае его исходным моментом послужила случайность. А теперь она в благородном доме играет Скарлатти. «И никому не известно, играет ли она его действительно для собственного удовольствия, — размышлял перед зеркалом в спальне Филипп Сорель, — или это мазохистская пытка, желание распластать себя и помучить». Он не видел этому конца, ощущение было такое, будто в большом зеркале перед ним пелена тумана скрывает будущее, которое становится все более невыносимым. Он знал, что его ожидает, если Ирена пожелает сыграть все сонаты Доменико Скарлатти, а она способна на это: сыграть все пятьсот пятьдесят пять сонат Скарлатти. Пусть не подряд, с перерывами… Но с этого начнется безумие. Да что там, начнется! Это давно началось.

Только он успел это подумать, как на столике у его кровати зазвонил телефон.

— Алло!

— Кто это говорит?

— А кто вам нужен?

— Господин доктор Филипп Сорель.

— А вы кто?

— Меня зовут Якоб Фернер. Я директор филиала банка… (он назвал очень известный банк, главное правление которого находилось в Мюнхене, а отделения — по всей Германии и за рубежом) в (он назвал небольшой городок в Баварии). Вы ведь господин доктор Сорель, не так ли?

— Я Филипп Сорель. Но я никакой не доктор.

— Извините, извините меня, господин Сорель. Я подумал… Боже милостивый, благодарю тебя! Наконец-то я застал вас, многоуважаемый, дорогой господин Сорель! Я уже четыре раза пытался связаться с вами по телефону.

— Мне передали, что вы звонили. Мы с вами знакомы, господин Фернер?

Голос человека, назвавшегося Фернером, дрожал и прерывался, в нем звучали то лесть, а то мольба, смешанные с отчаянием и торопливостью. «Отвратительный тип», — подумал Сорель.

Он сел на краешек постели. На ночном столике рядом с телефонным аппаратом в серебряной рамочке под стеклом — фотография Кэт. Она стояла, улыбаясь, на холме под кипарисом, широко раскинув руки. Светлые волосы, голубые глаза, красивые зубы. «Этот снимок я сделал в нашем раю, — подумал Сорель, — в доставшемся нам по наследству имении в Рокетт-сюр-Сиань. Это единственный снимок с Кэт, который у меня остался. В доме ее родителей висел большой портрет Кэт, написанный известным художником. После ее смерти я перевез портрет в виллу Ирены в Бланкенезе. В тот же день, когда его повесили в моем кабинете, картина упала со стены, полотно порвалось, рама сломалась. И никто не сумел объяснить мне, как это могло произойти. А при переезде из Гамбурга во Франкфурт пропали альбомы с ее фотографиями. «Кто-то, наверное, украл их», — сказала тогда Ирена. Вот так и вышло, что у меня осталась только одна ее фотография — вот эта самая, на ночном столике».

Сорель прокашлялся и покрепче прижал трубку к уху.

— Господин Фернер…

— Да?

— Вы сейчас говорите со мной из вашего кабинета?

— Да разве я из банка звоню вам, уважаемый господин Сорель! Из телефонной будки, и никак не иначе! Я все время звонил вам из разных мест. Сейчас я недалеко от вокзала. Из кабинета в банке — скажете тоже! Это так же исключено, как позвонить из своей собственной квартиры!

— Почему?

— Потому что я в совершенно отчаянном положении, дорогой господин Сорель. Если вы не придете мне на помощь, у меня не останется иной возможности, как убить свою жену, обоих моих детей и покончить с собой. Мальчику девять, а девочке шесть. Но нам всем придется уйти из жизни. Плюс ко всему я очень болен: диабет в острой форме. Вы ведь понимаете, каково человеку в моем положении, когда происходят подобные вещи…

— Да что там у вас стряслось, господин Фернер? Объясните же, наконец, в чем дело?! И перестаньте говорить о том, что вы убьете всю вашу семью! Без мелодрамы, пожалуйста! — Сорель вдруг почувствовал себя прескверно. «Вот оно, опять накатывает», — подумал он. С ним уже не раз случались вещи, о приближении которых он догадывался, ощущая беспокойство и тошноту. — Что случилось? — спросил он громко, твердым голосом. — И чего вы от меня хотите?

— Моей жизни будет положен позорный конец. Вы — моя последняя надежда. Если вы мне не поможете, я уничтожу всю мою…

— Прекратите это немедленно! Что случилось?

— У вас есть сын, господин Сорель. Господин Ким Сорель.

— И что?..

— А то, что господин Ким прожил здесь целый год, это вам известно?

— Нет, не известно! Я годами не знаю, где живет мой сын и где он пребывает.