Положение Сомервелля было также довольно тяжелым. В течение нескольких недель перед этим у него болело горло. Теперь вдыхание очень холодного сухого воздуха, проникавшего в самую глубину гортани, сильно сказывалось на его уже больном горле. Он должен был постоянно останавливаться и кашлять.
Влияние высоты сказывалось на обоих. Сомервелль говорит, что на уровне 8 380 метров произошла почти внезапная перемена. Несколько ниже они шли еще довольно сносно, производя три или четыре дыхательных движения при каждом шаге, тогда как теперь необходимо было семь-восемь или даже десять полных вдохов при каждом обыкновенном шаге вперед. Даже при таком медленном продвижении они вынуждены были прибегать к отдыху на минуту или две через каждые 20 или 30 метров. Нортон рассказывает, что он ставил себе целью сделать двадцать последовательных шагов без остановок, но не помнит, удавалось ли ему это. Тринадцать же шагов у него отмечено.
В середине дня, поднявшись до 8500 метров, альпинисты почувствовали, что они уже близки к полному изнеможению. Они находились как раз под верхним краем желтых скал, вблизи огромного оврага, спадающего вертикально вниз с вершины и прорезывающего основание конечной пирамиды большого северовосточного хребта. Здесь Сомервелль окончательно ослабел от болезненного состояния своего горла. Он едва не умер тогда, и если бы он пошел дальше, он, вероятно, не выдержал бы. Тогда он сказал Нортону, что не может идти дальше, так как в противном случае выше он будет только мешать, и предложил Нортону одному идти на вершину; сам же расположился на солнечном уступе ждать его возвращения.
Но Нортон также уже напрягал последние силы и мог бороться уже недолго. Он шел теперь по верхнему уступу желтых скал, который подымался вверх очень покато к большому оврагу и дальше через него. Чтобы подойти к оврагу, Нортон должен был Обогнуть основание двух резко выдающихся, вертикально сбегающих, вниз скалистых уступов. Идти стало значительно труднее. Склон был очень крут, карнизы, по которым приходилось пробираться, сузились до нескольких десятков сантиметров. Когда Нортон приблизился, в огромном овраге оказались места, покрытые мелким снегом, которые не внушали доверия. Вся эта сторона горы слагалась из плит, напоминавших черепицы на крыше. Нортон дважды менял направление и пробовал идти по различным слоям плит. Сам овраг был заполнен мелким снегом, в котором приходилось погружаться до колен, а иногда даже до пояса; этот снег не мог выдержать человека в случае падения.
Дальше за оврагом Нортон зашагал с плиты на плиту; идти стало еще труднее; плиты были совершенно гладки и наклонялись вниз; Нортон начинал чувствовать, как его устойчивость зависела только от трения гвоздей на его обуви о плиты. Ходьба здесь не была исключительно трудной, как отмечает в своих записках Нортон, но это место представлялось опасным для одинокого альпиниста, несвязанного веревкой с другим человеком: достаточно было поскользнуться - и, по всей вероятности, он полетел бы к подошве горы.
Усилие, которого требовал осторожный подъем, начало сказываться на Нортоне, и он пришел в полное изнеможение. К тому же состояние его зрения ухудшилось и представляло серьезное препятствие. Ему оставалось преодолеть, может быть, немного более 60 метров этого скверного пути, прежде чем он выйдет на северную сторону последней пирамиды, которая являлась надежным и легким направлением к самой вершине. Но уже был 1 ч. дня. Нортон продвигался очень медленно, поднявшись всего, приблизительно, на 30 метров и пройдя около 270 метров от того места, где остался Сомервелль. Очевидно, уже не было возможности преодолеть остающиеся 265 метров, и Нортон должен был повернуть обратно, чтобы обеспечить благополучное возвращение. В этот момент он находился на высоте, определенной впоследствии теодолитом, в 8572 метра.
Нортон и Сомервелль отступили в тот момент, когда оставалось только около трех часов пути до вершины, протяжением всего меньше километра. Бессмертная слава уже почти находилась в их руках, но они были слишком слабы, чтобы удержать ее. Их слабость не была слабостью духа. Нет более стойкого, с неиссякаемой бодростью человека, чем Сомервелль, или более сосредоточенного и упорно настойчивого человека, чем Нортон. Настоящая причина, обусловившая окончательное истощение сил альпинистов, лучше всего выясняется из слов их старого товарища, доктора Лонгстаффа. Указания Лонгстаффа имеют особый интерес не только с точки зрения его профессиональных знаний, но и потому, что он сам был опытным альпинистом в Гималаях и поднимался до 7000 метров. Кроме того, участвуя в экспедиции 1922 г. на Эверест, он бывал в 3-м лагере, на высоте 6400 метров. Таким образом он хорошо знал не только Нортона и Сомервелля, но и те условия, в которых им приходилось работать. В своем докладе, в декабре 1925 года, в Клубе альпинистов он говорит: «К тому моменту, когда Нортон, Сомервелль и Мэллори отправились на Северный перевал спасать носильщиков, они уже порядочно устали. Суровая погода и тяжелая работа истощили их силы. Им нужно было скорее возвратиться в основной лагерь и там отдохнуть. Вместо этого они совершили адскую попытку, в исключительно опасной обстановке, спасти тех четверых носильщиков. Имение это расстроило план экспедиции больше, чем что-нибудь другое. Если бы Сомервелль мог тогда отправиться вниз, его горло, по всей вероятности, выздоровело бы. Двойное зрение Нортона не имело ничего общего с его позднейшей слепотой, вызванной яркой белизной снега: оно являлось симптомом расстройства высших мозговых центров вследствие недостатка кислорода. Но я утверждаю, что это произошло не столько под влиянием больших высот, сколько в связи с крайним истощением организма, обусловленным длительным, на протяжении нескольких недель, переутомлением, как это происходит, например, с бегуном, который падает у старта. Пережитое раньше сказалось на скорости их продвижения при последнем выступлении: она была очень мала. Все, достигнутое альпинистами при этих условиях, почти убеждает меня, что при, благоприятной обстановке они, несомненно, были бы на вершине».
Коротко говоря, это чрезвычайное утомление, которое они перенесли, спасая носильщиков, и помешало им подняться на вершину; оно присоединилось к тому неблагоприятному влиянию, которое уже произвели на них раньше - холод, ветер и снег.
Спасением носильщиков альпинисты подтвердили принцип товарищества, на котором вообще должен быть основан альпинизм. Но совершив этот поступок они лишились большой награды, которая выпала бы на их долю в виде славы.
В конце концов, альпинистами при подъемах на Эверест сделано много: ими установлена прежде всего самая возможность подъема на Эверест. После того, что было выполнено ими при такой неблагоприятной обстановке, не могло быть больше сомнений в том, что при нормальных условиях можно достигнуть вершины. Кроме того они поднялись на высоту, которая равняется верхушке Кангченюнга.
Разумеется, альпинисты поднимались на Эверест не из-за тех прекрасных видов, которые открываются с него. Тем не менее для всех, оставшихся внизу, интересно знать, какие картины развертываются с вершины. К тому же оба, и Нортон и Сомервелль, имели артистическую жилку. Что же рассказывают они? Немногое, конечно, так как в силу своего физического изнеможения им недоступно было то чувство глубокого переживания, которое является существенным в оценке красоты. Все же наблюдения их имеют цену.
Нортон так описывает свои впечатления: «Зрелище, которое мы увидали с высочайшей точки, зачаровало нас. С высоты в 7620 метров снежные вершины, разбросанные в беспорядке, и извилистые ледники с их параллельными линиями морен, напоминающими колеи на снежной дороге, производят внушительнее впечатление. Но мы находились теперь гораздо выше самой высокой горы в поле нашего зрения, и все ниже нас казалось таким плоским, что многое в смысле красоты терялось. К северу за большим тибетским плато глаз переходил с одного хребта на другой, постепенно уменьшавшиеся в размерах, пока всякое чувство расстояния терялось, и взгляд останавливался, только достигнув уже самого горизонта, на цепи снежных вершин, которые казались совсем крохотными. День был замечательно ясный, один из тех дней, которые бывают только в местах с абсолютно прозрачным воздухом, и наше воображение зажглось созерцанием этих бесконечно далеких вершин, поднимающихся там где-то над изогнутой линией горизонта».