Петрушевич переехал туда, где жила его семья, к Михокам. Дом Михоков находился вблизи кладбища. Когда я посетил их, Микола не хотел впускать меня в дом. За это няня Маруся отругала Миколу, а меня повела за руку в комнату.
Лачуга, которую Маруся называла комнатой, была без окон. Она была настолько мала, что я никак не мог понять, каким образом в ней помещались Михок с женой и пятью детьми да еще три члена семьи Петрушевичей. Мое посещение было очень коротким, потому что от запаха в комнате меня начало тошнить.
Во время ужина я вспомнил комнату Маруси и заплакал.
На вопрос дяди Филиппа я рассказал ему о причине моих слез.
Дядя Филипп молча выслушал мой рассказ, но тетя Эльза раздраженно напала на меня:
— Незачем тебе было ходить туда! Если бы твой отец знал, какие у тебя друзья, он бы основательно отколотил тебя.
— Отец не бьет меня! Никогда еще не бил!
— Оно по тебе и видно.
После ужина я вошел в комнату дяди. Дядя Филипп закрыл книгу, которую читал.
— Чего тебе, сынок?
— Я думаю, дядя Филипп, было бы хорошо взять няню Марусю сюда, к нам в дом. Она умеет готовить, Микола очень хороший мальчик, прямо даже не верится, что он русин, а о Петрушевиче все знают, что он самый сильный человек в Сойве. Дядя Филипп, возьмем их сюда!
Дядя долго медлил с ответом. Кусал губы. Барабанил левой рукой по темно-синему сукну письменного стола.
— Послушай, Геза, — сказал он наконец тихо, продумывая каждое слово, — я сделал уже для Петрушевича все, что мог. Может быть, я переоцениваю то, что сделал. Все же, мне кажется, я не ошибаюсь, предполагая, что Петрушевич и его товарищи вернулись так скоро в Сойву потому, что я дал показания следователю в их пользу. Ты не знаешь, Геза, не можешь знать, чем я рисковал, делая это. Возможно, ты будешь считать меня трусом, но я боюсь предпринимать еще что-либо. Если человек хочет принести пользу, он должен действовать с умом. Я боюсь, что если сделаю еще что-либо для Петрушевича, то больше уже ничего ни для кого сделать не смогу. А между тем в Лесистых Карпатах Петрушевичей очень много, а докторов Севелла мало.
Дядя умолк.
Мы долго сидели молча.
— Видишь ли, Геза, — заговорил наконец дядя Филипп, — я всегда забываю, что ты еще маленький мальчик. Забудь лучше все, что я тебе сказал. Вот тебе десять крейцеров, купи себе шоколадку.
Спустя два дня после этого разговора дядя Филипп позвал к себе Петрушевича и посоветовал ему уехать в Америку.
— Деньги на дорогу я вам дам. Вернете, когда начнете зарабатывать в Америке. Когда вы уедете, ваша жена и сын смогут жить у меня. Моя жена все равно не справляется с работой.
Петрушевич поблагодарил его за совет и после краткого размышления решил поехать в Америку. Но не поехал. Через несколько дней Петрушевич был мертв. Два лесных сторожа поймали его на браконьерстве. Они крикнули ему, чтобы он бросил ружье, но он не послушался.
— Разве вы обеднеете, если и я пообедаю, — крикнул он в ответ сторожам. — Если бы я не знал, что вы такие же нищие собаки…
Больше он ничего не сказал. Пуля одного из сторожей попала ему в живот, другого — в левый глаз.
Из рук сильнейшего человека Сойвы выпало ружье.
Поп Дудич не согласился хоронить Петрушевича. Поп из Полены тоже отказался. Бывшего поповского кучера похоронили без попа. Это были в Сойве первые похороны без священника.
— Зароют бедняжку, как собаку, — плакала няня Маруся.
На кладбище Петрушевича провожали только семья Михоков, Маруся, Микола и я. Когда кладбищенский сторож, глухонемой Шушак, засыпал гроб землей, Михоки пошли домой. Няня Маруся долго плакала, стоя на коленях перед свежей могилой.
Микола не плакал. С опущенной головой, молча, без движения, стоял он на расстоянии двадцати — двадцати пяти шагов от могилы отца, на том самом холмике, под которым, как говорят, спят гуннские герои времен короля Аттилы.
Мой молочный брат, сын няни Маруси, стоял на том самом холме, может быть, даже на том самом месте, где впоследствии — неполных двадцать лет спустя — народ Лесистых Карпат, склонив красные знамена, предал родной земле прах своего героя — Миколы Петрушевича.
Школа
С 1 сентября я начал учиться в сойвинской школе. В третьем классе было восемьдесят девять учеников. Из них семнадцать приходили ежедневно пешком из деревни Харшфалва. Харшфалвинские дети уходили из дому в шесть часов утра и все-таки почти ежедневно опаздывали.
— Я вас отучу опаздывать, — говорил учитель Аради. — За каждую минуту опоздания — удар тростью. Наклонись! — кричал он ребенку, дрожащему в ожидании ударов. — Наклонись так, чтобы пальцы рук касались носков ботинок.
— У меня нет ботинок, господин учитель!
— За этот наглый ответ ты получишь сверх полагающихся тебе двенадцати ударов еще три!
И, щелкая тростью, учитель Аради громко считал удары:
— Одна минута опоздания, две минуты опоздания, три минуты опоздания…
Хотя рука учителя действовала довольно быстро, он иногда тратил на это дело добрых полчаса.
Сойвинская школа была намного интереснее берегсасской.
— Федоренко! Перечисли мне главные реки Венгрии.
Федоренко, отец которого только этим летом переехал из леса в Сойву, услышав свою фамилию, встает и молчит. Аради повторяет вопрос. Федоренко молчит.
— Петрушевич, — приказывает Аради Миколе, — скажи Федоренко, что я спросил у него.
Микола переводит вопрос на русинский язык.
— Дунай, Тиса, Драва, Сава, — отвечает правильно Федоренко.
— Где берет начало Дунай? — спрашивает Аради.
Микола переводит вопрос на русинский. Федоренко отвечает по-русински, и Микола переводит ответ на венгерский.
— В Шварцвальдском лесу.
Аради прибыл в Сойву из Трансильвании. Ему минуло уже пятьдесят лет, а в таком возрасте трудно научиться новому языку, особенно учителю, уже много лет ломающему себе день и ночь голову над проблемой, каким образом распределить свое жалованье, чтобы не быть голодным и не ходить в отрепьях, словно нищий. По-русински он не понимал ни слова. Благодаря этому Микола имел возможность помогать своим русинским братьям. Что бы они ни отвечали на вопросы учителя, в его переводе ответы были всегда правильными. Вскоре русинские дети узнали об этом и стали злоупотреблять своим выгодным положением.
— Скажи мне, Чарада, когда происходила битва у Мохача?
Микола переводит вопрос на русинский, и Чарада по-русински же отвечает:
— Хочу есть.
Микола это переводит:
— В тысяча пятьсот двадцать шестом году.
— Правильно! — говорит учитель, и ему непонятно, почему все ученики смеются. Но когда после следующего ответа Чарады класс опять разражается смехом, он догадывается, в чем дело.
— Севелла! Ты понимаешь по-русински?
— Понимаю.
— Что ответил Чарада?
Карой мгновение колеблется.
— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.
— Фельдман! Ты понимаешь по-русински?
— Понимаю.
— Что сказал Чарада?
— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.
Аради качает головой. Несколько минут он думает, потом приказывает Миколе и Чараде выйти из-за своих парт.
Чарада получил пять, Микола десять ударов тростью.
На следующий день утром после случая с харшфалвинцами учитель Аради разразился большой речью:
— Я обращаюсь к венгерским детям, — подчеркнул он. Он взывал к нашему патриотизму и нашей любви к прекрасной венгерской земле, к дорогой родине. Он призывал нас защищать нашу родину, если русинские дети издеваются над венгерской школой.
— Пусть каждый венгерский мальчик считает своим долгом заявить мне, если заметит, что русины издеваются над тем, что для нас священнее всего на свете!
Может быть, если бы учитель бил палкой только русин, мы были бы с ним заодно против них, но в данном случае мы были все против учителя.
С тех пор Аради стал вызывать только венгров и тех русин, которые умели отвечать по-венгерски. Если случалось, что русин не знал урока, то он заявлял, что не умеет говорить по-венгерски, и на этом все кончалось.