— В чем хотите вы нас убедить? — закричал судья Штампф, старавшийся криком скрыть свою растерянность.

— Я хочу доказать, что хозяева нашего города не крадут только то, что ничего не стоит.

— Это не только оскорбление, но и клевета, — заявил представитель обвинения.

И Асталоша приговорили к девяти месяцам тюремного заключения.

Второй раз он попал под суд за то, что вскоре после своего освобождения старался уговорить рабочих кирпичного завода протестовать против четырнадцатичасового рабочего дня. Владелец кирпичного завода Ясаи был католиком, Асталош же — кальвинистом. А так как было доказано, что Асталош назвал Ясаи «безбожным живодером», суд за «подстрекательство против вероисповедания» приговорил хромого печатника к десяти месяцам.

Год Асталош получил, когда поехал в Акнаслатину и там среди шахтеров соляных копей организовал что-то вроде профессионального союза. Прокурор утверждал, что Асталош купил билет только до станции Кирайхаза, остальную же часть пути проехал зайцем. Оправдаться Асталош не смог. За причинение убытка государственной железной дороге на сумму в шестьдесят шесть крейцеров Асталош отсидел в берегсасской тюрьме целый год.

Остальные его преступления мне неизвестны. Но их у него было, очевидно, много, иначе он не провел бы за пять лет пятьдесят месяцев в тюрьме.

Когда Асталош третий раз попал к судье Штампфу, имя хромого печатника знал уже весь Берегский комитат. Еженедельники «Берег» и «Берегская газета» много писали об этом «отчаянном мерзавце». Иногда — например, в связи с его поездкой в Акнаслатину — о нем упоминали даже в будапештских газетах. В них писали о нем только плохое. Тем не менее Кальман Асталош приобрел для себя и для дела, которому он служил, много сторонников.

В Берегсасе его единомышленниками были исключительно жители Цыганского Ряда и рабочие кирпичного завода. О последних я мог бы и не упоминать, потому что рабочие кирпичного завода почти все без исключения жили в Цыганском Ряду. В долине Тисы и на берегах Верке, где растут пшеница и виноград и где участок хозяина, имеющего шесть быков, считается большим владением, мало кто шел за Асталошем. Венгры, сочувствовавшие независимцам, в том числе и мой отец, резко осуждали утверждение Асталоша: «Если бы теперь жил Тамаш Эсе Великий, он наверняка был бы пламенным социалистом».

Зато дальше на север, где растет главным образом лишь овес да картошка, где графы Алмаши владеют десятками тысяч, а, граф Шенборн — сотнями тысяч хольдов, там, среди русинской и еврейской бедноты, Асталош имел много сторонников. Сторонников ли? Нет, никто из них не называл себя социалистом и не поступал так, как он проповедовал. Но с тех пор как Асталош поселился в Берегсасе, некоторые люди стали вести себя иначе.

Вот пример.

Однажды один из управляющих графа Шенборна, Янош Бодьо, приказал батрачке Анне Валковской пойти в лес, разыскать и привести домой разъяренного быка Мартона. Если принять во внимание, что Анна Валковская была уже на седьмом месяце беременности, — забеременела она от сына управляющего, — то в этом приказе ничего удивительного не было. Новым и поразительным был ответ Анны Валковской:

— Это работа для мужчины. Не пойду.

Управляющий Бодьо ударил непокорную работницу ногой в живот. В этом тоже ничего необыкновенного не было. Новым было то, что рабочие и работницы, которые слышали крики и плач Анны Валковской и видели, как беременная женщина валялась на земле, бросились на управляющего с кулаками.

Бодьо, как поступил бы любой управляющий на его месте, достал револьвер и по старой привычке стал бы стрелять во взбунтовавшихся батраков, если бы, — и это уже опять-таки было ново, — если бы за его спиной не появился вдруг лесоруб Натан Розенблат. Сильный, как бык, Розенблат так ударил управляющего по голове ручкой лопаты, что Бодьо умер, не успев проронить ни слова.

Жандармы по традиции заковали Розенблата в кандалы и увели в берегсасскую тюрьму. Не удивительно и то, что граф Шенборн назначил большую пенсию вдове Бодьо, после того как газета «Берег» написала о покойном управляющем, что он «умер как патриот и мученик за свои убеждения». Газета, по не совсем понятным причинам, назвала Розенблата «русским агентом».

Значительно более удивительными были поступки батраков графа Шенборна. Они стали собирать овес и картофель для жены и троих детей Розенблата. Иногда даже целый заяц или оленья нога попадали в их домик. Портной Василий Бескид, хорошо игравший на гармошке, сшил без всякой платы из своего материала всем трем детишкам Розенблата брюки и шубы. До появления Асталоша таких вещей в наших краях не бывало. Зато совсем по старинке было то, что осенью, во время больших еврейских праздников, трех курчавых сынишек Розенблата не впустили в сойвинскую еврейскую молельню. Тщетно твердили они, что они правоверные евреи, — служитель прогнал их.

— Только русины носят шубы и брюки из дерюги, — высказал он свое мнение.

Сойвинские господа часто говорили о Кальмане Асталоше. Они считали, что именно этот «отчаянный мерзавец» виноват в том, что жизнь в Сойве не так хороша и спокойна, как раньше. Народ стал нахальным, сойвинцы перестали уважать бога, попов и господ. А как много развелось простого люда! В Сойве на лесопилке несколько лет тому назад работало человек триста, теперь уже их тысяча семьсот человек. В Полене вместо шестидесяти человек работало восемьсот сорок. Между Сойвой и Поленой открыли местную железную дорогу, и теперь лесорубы все чаще шатались по Сойве.

В Сойве в течение десяти лет существовал «Библиотечный и самообразовательный клуб» еврейских рабочих. Венгерские и русинские рабочие решили тоже читать книжки и просвещаться. Но известный берегсасский антисемит Вашархейи, ставший после своей женитьбы на Марике Сабо начальником уезда, не разрешил венгерским и русинским рабочим организовать свой клуб. Тогда, к бесконечному возмущению кальвинистского пастора Недьеши и греко-католического священника Дудича, венгерские и русинские рабочие вступили в члены еврейского клуба. Эти два попа, к большому удивлению всех сойвинцев, после стольких лет вражды помирились. Дудич посетил Недьеши, и тот отдал визит Дудичу. Если уже это всех удивило, то последующие события и впрямь можно было считать чудом: в один прекрасный день оба попа вместе пошли в гости к раввину Френкелю. Френкель не отдал ответного визита, но с этого времени, встречая на улице своих духовных коллег, он не отворачивался, а отвечал на их приветствие.

Вскоре после примирения трех священнослужителей Вашархейи пригласил к себе Игнаца Фельдмана, председателя клуба самообразования еврейских рабочих. Кривоногий Фельдман почуял недоброе и, прежде чем пойти к начальнику, уговорился со своими друзьями, что если под каким-либо предлогом его заберут, то еврейским клубом будет руководить комитет, состоящий из трех членов: Давида Рабиновича, Федора Фомы и Белы Кюртеша.

Можно себе представить удивление Игнаца Фельдмана, когда Вашархейи принял его против ожидания не в штыки, а приветствовал дружеским рукопожатием.

— Садитесь, господин Фельдман, закурите сигаретку.

Фельдман сел и взял из золотого портсигара начальника уезда сигарету. Он сунул ее в рот, но забыл закурить.

— Я хочу попросить у вас совета, господин Фельдман, — начал Вашархейи. — Совета и помощи.

Услышав это, Фельдман — от удивления ли или от испуга — откусил кончик сигаретки.

— Знаете, о чем я думаю бессонными ночами? — спросил грозный начальник кривоногого Фельдмана. — Я думаю, господин Фельдман, о том, что нам делать, чтобы в нашей деревне, которая сейчас уже почти город, жизнь стала такой же прекрасной и культурной, как… Бывали ли вы когда-нибудь за границей, господин Фельдман? Нет? Ну, одним словом, я хотел бы, чтобы наша Сойва стала похожей на швейцарские города. Покой, чистота, культурность — вот что характерно для швейцарского города. А наша бедная Сойва…

Вашархейи глубоко вздохнул. Фельдман ерзал на краешке стула.

— Вы знаете, господин Фельдман, — продолжал Вашархейи, — знаете, чего нам прежде всего не хватает здесь, в Сойве? Я вам сейчас скажу. Культуры. Да. Наш главный и основной недостаток — это отсутствие культуры. Наши рабочие — еще недавно они были дровосеками — некультурны. А эта некультурность, простите меня, господин Фельдман, за прямоту, является отчасти — и не в малой степени — вашей виной. Вашей и тех, кто руководит клубом. Как воспитывает ваш клуб рабочих, господин Фельдман? Я вам скажу: никак. Что делает ваш клуб, господин Фельдман? Я вам скажу: он спит.