Мы переехали в Уйпешт, где сняли квартиру в одноэтажном доме на улице Эс.

Уйпешт играет в Будапеште ту же роль, что в Берегсасе Цыганский Ряд. Там живут те, кто много работает и плохо живет. По сравнению с Цыганским Рядом Уйпешт является тем же, чем многомиллионная столица по сравнению с винодельческим Берегсасом с его десятитысячным населением. С Будапештом Уйпешт соединяет трамвай. Трамвайная линия проходит по Вацскому проспекту, длина которого одиннадцать километров. Уйпешт тоже рабочий город. Жители его почти исключительно рабочие, живущие в огромных, некрасивых и неудобных домах или же в маленьких лачугах, втиснутых между большими доходными домами, как будто их забыли оттуда убрать. По утрам на машиностроительный завод Шлинк-Никольсона, на обувную фабрику Вольфнера, на химический завод по улицам Уйпешта несутся торопливые потоки людей. Днем уйпештские улицы безлюдны. Они пахнут кухней и дымом. По вечерам десятки тысяч усталых, грязных людей грустно и медленно возвращаются к себе домой. Когда дующий со стороны Дуная ветер сгоняет вниз тяжелый, черный дым заводов, узкие улицы тонут во мгле. Из мглы угрожающе вздымаются суровые доходные дома. Они уже не напоминают зеленые дубы, это скорее столбы, указывающие, что вход воспрещен.

Когда мы переехали в Уйпешт, отец получил работу в Будапеште. Благодаря этому наше материальное положение значительно улучшилось. Мы стали уже подумывать об обратном переезде в Будапешт, чтобы отцу не приходилось два раза в день терять по часу на трамвайную езду. Но не переехали. Когда отец принес домой свое первое жалованье, которое он вместе с красной гвоздикой передал матери завернутым в шелковую бумажку, — матери как раз пришлось бросить работу.

Случилось это так. Мать уже несколько месяцев жаловалась на то, что у нее болят глаза, и лечилась какими-то главными каплями. Несколько недель она не могла работать при свете лампы и даже днем вынуждена была много раз прерывать работу. В таких случаях она серьезно ругала свои глаза, которые, по ее выражению, были хорошими только до тех пор, пока в них не было нужды, а когда стали необходимыми, подвели ее. Но вот уже несколько дней она совершенно не могла работать и днем. Когда во время работы у нее болели глаза, она старалась не замечать этого. Но когда она стала плохо видеть, то уже никак не могла не обратить на это внимание.

В сопровождении дяди Филиппа она пошла к будапештскому глазному врачу, который основательно осмотрел ее глаза. Результат своего обследования он сообщил дяде по- латыни. Дядя Филипп проводил маму до Уйпешта и только там рассказал ей, что сказал глазник.

— К сожалению, ты должна бросить шитье, Изабелла. Но крайней мере, на время.

— Это невозможно, как же мы будем жить?

— Если ты не бросишь шитье, то ослепнешь. Не плачь, пожалуйста, только не плачь, это тоже не особенно полезно для твоих глаз.

С этого времени мать стала портить глаза не шитьем, а слезами. Отец пошел на улицу Лайоша Кошута, чтобы сообщить портновской фирме, что мать дальше работать не может. Господин Шварц сначала предположил, что мать взяла работу у кого-нибудь из его конкурентов, и обиделся. Но когда узнал, что мать стала неработоспособной, успокоился.

— Жаль, очень жаль, — сказал он, — а я как раз собирался ей прибавить.

Случилось так, что, хотя отец получил работу и мы переехали в Уйпешт, жить мы были принуждены еще скромнее, чем прежде.

Я стал искать учеников.

Итак, отец наконец получил работу. Причем, как он сам подчеркивал, — «работу, соответствующую его способностям». Он поступил кланяльщиком в одно из больших будапештских кафе, постоянными посетителями которого были писатели, журналисты, актеры, художники, скульпторы и люди, хотевшие, чтобы их принимали за журналистов, актеров, художников или скульпторов.

Боюсь, что бы не знаете, что такое кланяльщик. Поясню.

Если вы зайдете в одно из больших будапештских кафе, вас встретит хорошо одетый, серьезный джентльмен и, вежливо кланяясь, будет приветствовать:

— Имею честь!

В первую минуту вы, конечно, подумаете, что имеете дело с кем-нибудь из ваших знакомых. Когда же выяснится, что из вашей компании никто с этим господином не знаком, то увидите его уже кланяющимся кому-нибудь у десятого стола. Если вы человек неопытный или провинциал, вы подумаете, что серьезный господин спутал вас с кем-нибудь. Если же вы человек бывалый, то сейчас же поймете, кто это такой, и либо вовсе не обратите внимания на его приветствие, либо ответите шутливо, вроде:

— Добрый вечер, граф Кланяльщик!

Потому что этот хорошо одетый, серьезный джентльмен является кланяльщиком кафе. Его работа и обязанность заключается в том, чтобы приветствовать прибывающих посетителей и прощаться с уходящими. Если кланяльщик очень добросовестный, то он не только кланяется, но и задает посетителям еще ряд тонких вопросов. Он спросит вас, например, не слишком ли жирную ветчину вам подали или достаточно ли холоден лед, на котором охлаждается ваше шампанское. Отец мой был исключительно добросовестным кланяльщиком. Он не только задавал ряд вопросов посетителям, но обслуживал их всякими справками и разъяснениями — все равно, нуждались ли они в них или нет. Некоторые завсегдатаи скоро заметили, что новый кланяльщик — большой оригинал, и заставляли его говорить. Рассказы отца были для посетителей дымного кафе такими же экзотическими, как для будапештских фабрикантов вина мысль о том, что вино можно делать также из винограда. Когда у посетителей было хорошее настроение, — а к тому же и деньги, — они угощали отца напитками, чтобы он побольше рассказывал. А отец пил и рассказывал — как когда-то в Берегсасе. Разница была только в том, что в прежние времена он угощал людей вином, чтобы иметь слушателей, а теперь рассказы обеспечивали ему выпивку.

Один из слушателей увековечил его в своей новелле. Он со снисходительным доброжелательством, иронически и свысока обрисовал фигуру старого еврея с горячими, чисто венгерскими национальными чувствами, который теперь, в век электричества, отдает свой энтузиазм жившему двести лет тому назад Ференцу Ракоци. Автору новеллы очень понравилось и то, что кланяльщик будапештского кафе весьма своеобразно определял времена года: «когда виноград окапывают», «когда виноград подвязывают», «во время сбора винограда» и «когда бродит вино».

После опубликования новеллы отец ограничил свою деятельность лишь поклонами. Он никогда больше ничего не рассказывал. Обиделся. Но обиделся не на то, что над ним насмехались, а на то, что осмелились назвать Ракоци «устарелым героем». Завсегдатаи, которым эта новелла раскрыла глаза на отца, изо дня в день приглашали старика выпить, надеясь, что он им расскажет что-нибудь смешное, вроде того, что они читали о нем в новелле. Так отец получил возможность в век электричества страдать за Ракоци, потому что отказываться от предлагаемого вина было для него, разумеется, мучением. Но само собой понятно также, что даже за вино он не продал Ракоци. Он перестал пить. Чтобы не обидеть завсегдатаев, — так как это могло стоить ему работы, — отец лгал. Он говорил, что дал обет больше не пить, и повторял это настолько часто, что в конце концов поверил сам.

Дома он также перестал пить, даже если у нас, что случалось очень редко, были деньги на вино. Дело в том, что жалованье кланяльщика составляло пятьдесят форинтов в месяц, или, как считали в Будапеште, сто крон. Это было мало, если даже прибавить мой заработок — двадцать четыре кроны в месяц. Эти деньги я зарабатывал уроками, которые давал двум школьным товарищам. Учеников же своих я получил благодаря Ференцу Ракоци. Да, да, Ференцу Ракоци!

Первые месяцы, проведенные в школе, были очень грустными. Школьные товарищи считали меня необыкновенно смешной фигурой и об этом своем мнении оповещали меня в не слишком деликатной форме. Меня делали смешным провинциальная одежда и берегский диалект. Провинциальную одежду я вскоре износил, но диалект остался. Даже теперь когда я волнуюсь, то вместо «о» произношу «ау». Для других ребят я был смешон еще и потому, что не понимал будапештского жаргона. Одним словом, я был чужим среди пештских мальчиков, а быть чужим — неприятно и мучительно.