Двадцать девятого мая отец вернулся домой не в половине второго ночи, а в восемь часов вечера. Он был бледен и весь дрожал. Мы быстро уложили его в постель. Мать приготовила для него настойку из трав, но больной ни за что не хотел ее выпить.

Утром позвали врача. Врачу отец признался в том, что скрывал до сих пор от нас, — уже несколько недель у него бывали кровохарканья, и вчера вечером в кафе он упал в обморок. После обеда к нам приехал дядя Филипп, которого я известил о болезни отца.

Через три педели больной встал. Но о возвращении на работу в кафе не могло быть и речи. Дядя Филипп откровенно сказал нам, что это означало бы верную смерть. Отец по целым дням сидел во дворе в старом кресле. Молча, почти неподвижно, смотрел в пространство. Когда мать поправляла за его спиной подушку или скамеечку, на которую он ставил ноги, он благодарил ее слабым кивком головы. На вопросы матери он тоже только кивал головой — да или нет.

В это время я познакомился с ломбардом. Тогда я думал, что речь идет только о мимолетном знакомстве: я нес в ломбард серебряные часы отца и чувствовал себя совсем несчастным. Мне и в голову не приходило, что придет время, когда я буду счастлив, если у меня найдется что заложить.

Дядя Филипп бывал у нас почти ежедневно. Иногда он приезжал слишком рано, почти до рассвета, иногда очень поздно, около полуночи. Он внимательно осматривал отца и говорил ему два-три ободряющих слова. С матерью каждый раз долго разговаривал, гуляя взад и вперед по двору.

— Чтобы черт побрал этого мерзавца Фердинанда! — вырвалось однажды из уст дяди Филиппа, когда я провожал его к трамваю. — Он единственный, кто мог бы вам помочь. Я написал ему, хотя презирал сам себя, когда назвал «дорогим братом», — но что поделаешь? А этот подлец даже не ответил.

— А как бы мог Фердинанд помочь нам?

— Очень просто, Фердинанд разбогател. Каким образом — одному богу известно. Что не честным трудом, в этом я уверен. Но факт тот, что у него сейчас большое состояние. Он больше уже не учитель танцев, а крупный предприниматель. Бывая в Пеште, он ездит на автомобиле. Я, конечно, должен был сообразить, что он давно уже забыл о бедных родственниках.

Но Фердинанд не забыл о бедных родственниках. На письмо дяди Филиппа он не ответил, но вместо ответа в одно воскресное утро явился к нам собственной персоной. Он приехал в Уйпешт на машине, в большом желтом туристском автомобиле. Когда он вошел в дом, наша жалкая комната наполнилась запахом духов.

Фердинанд торжественно расцеловал всех нас по очереди, затем раздал подарки. Подарки эти не подходили к нашему положению. Мать получила от него огромный букет цветов, отец — бутылку настоящего французского шампанского. Нам, детям, — меня Фердинанд тоже причислил к детям, — привез шоколад. Сестры очень радовались этому. Я предпочел бы хороший кусок сала с красным перцем.

— Ну, шурин, — обратился Фердинанд к отцу, — я никак не ожидал от тебя, что ты будешь делать такие глупости!

Вместо ответа отец только кивнул головой.

— Ну, ничего! — кричал Фердинанд. — К счастью, я еще существую. Укладывайтесь и хоть завтра можете ехать.

— Куда? — недоверчиво спросила мать.

Фердинанд ударил себя по лбу.

— Какой я дурак! Ведь я об этом еще ничего не сказал. Но когда у тебя голова полна такими серьезными, важными, я сказал бы, государственной важности делами… Одним словом — вы едете в Пемете. Пемете расположено близ Марамарош-Сигета, в семи-восьми часах езды от Берегсаса. Чудесное место, шурин! А тебе это именно и нужно. Хороший воздух, аромат сосен, пение птичек…

— Птичьим пением не проживешь, — сказала мать.

— Это верно, Изабелла. Но зато на жалованье в семьдесят пять форинтов в деревне, где все дешево, жить можно. А лесопилка в Пемете платит своему кладовщику семьдесят пять форинтов. А этим кладовщиком с первого июля — по моей рекомендации — будет не кто иной, как господин Йожеф Балинт. Ну, что вы скажете? Да, чуть по забыл, — вот вам на дорогу. Перед отправкой, шурин, вы должны дать телеграмму. Запиши адрес, Геза. Натану Шейнеру, Пемете, комитат Марамарош. Впрочем, телеграмму пошлите лучше не самому Шейнеру, а мадам Шейнер. Да, так будет лучше.

Потом Фердинанд сообщил кратко о своей семье. Тетя Сиди и Дёрдь проводят лето в Остенде. Он сам не мог поехать с ними, так как страшно занят.

— Но к вам в Пемете я обязательно заеду в августе или в крайнем случае в сентябре. Надо же немножко поохотиться на медведей.

После того как дядя ушел, я тщательно исследовал банкноты — не фальшивые ли они. Но они были настоящими.

Вечером того же дня в Бебелевской комнате дядя Филипп читал лекцию на тему: «Национальный вопрос и будущее Австро-Венгерской монархии».

После лекции он позвал меня к себе.

— Был у вас утром этот мерзавец? — спросил он.

— Да, был, — ответил я.

— Оставил деньги на дорогу?

— Оставил.

— Вчера вечером он пришел ко мне, — рассказывал дядя Филипп. — Я выгнал его. Сказал, что, прежде чем говорить со мной, пусть поговорит с вами. Он клялся, что все уже устроил. Быть может, с моей стороны это было лишнее, но я все же выгнал его. Сегодня после обеда он звонил, что уже говорил с вами. На этот раз он, очевидно, не соврал.

Десять дней спустя мы ехали в Пемете.

Дядя Филипп требовал, чтобы я остался у него, пока не кончу гимназии. Но мне хотелось жить с родителями. Я предпочел быть экстерном и ездить в Пешт сдавать экзамены. На прощание дядя Филипп подарил мне несколько хороших книжек.

От Эржи я тоже получил в подарок книгу — стихотворения Петефи. На последней странице была приклеена ее фотография, которую Эржи, по ее собственному признанию, заказала специально для этой цели.

Когда я зашел попрощаться с отцом Эржи, он сидел на маленькой скамеечке, опустив больные, опухшие ноги в таз с водой, и читал газету. Сонными глазами посмотрел мне в глаза.

— Всего вам лучшего!

Когда я был во дворе, он позвал меня обратно к окну.

— Если встретитесь в Пемете с Абрамом Хозелицем, передайте ему от меня привет, — сказал он. — Абраму Хозелицу, — повторил он еще раз.

К моему большому удивлению, Йожеф Липтак проводил меня к поезду.

— До свидания, Геза!

Восемь лет спустя мы с ним действительно увиделись — в военной тюрьме.

Сели мы в поезд вечером. Утром в шесть часов проехали станцию Берегсас. В половине одиннадцатого мы были в Марамарош-Сигете. Оттуда продолжали путешествие на лошадях.

К обеду мы прибыли в Пемете.

Если сейчас кто-нибудь услышит о Пемете, он подумает о знаменитой неметинской битве и о пресловутых неметинских массовых казнях. Когда мы переехали в Пемете, все это покоилось еще в утробе будущего. Кто видел Пемете в те времена, думал только: за каким чертом построили деревню на таком невозможном месте?

Дело в том, что Пемете была построена не вблизи леса или рядом с ним, а в самом лесу. Хижины, сколоченные из нестроганых бревен, веток и досок, стояли на расстоянии пятидесяти — шестидесяти, местами даже ста — ста двадцати метров друг от друга. Между хижинами был лес. Таким образом, деревня занимала такую территорию, как средней величины город. Некоторые из домов были построены между двумя деревьями, другие — между четырьмя, так что эти деревья составляли углы домов. Но я видел в Пемете и такой дом, который был построен вокруг одного дерева таким образом, что дерево подымалось над домом, пробивая его крышу. Северная сторона домов была зеленая от моха. На крышах, среди полевых цветов, росли кусты. Между кустами прятали козий череп для охраны жильцов дома от злых духов.

Древние жители Карпат — столетние дубы и сосны — смотрели на неметинские хижины сверху вниз, так же как на беспорядочно росшие вокруг кусты малины, орешник, терновник, шиповник. Лес терпел, даже до известной степени защищал жителей хижин, но ограничивал их деятельность строгими рамками.

Если кто-нибудь из неметинцев желал перенести в Пемете приобретенный в других краях опыт и собирался развести перед своим домом или позади него огород — лес протестовал. Пока первая капуста успевала созреть, огород был уже покрыт кустами, и гибкие молодые деревца покачивались там, где предприимчивый огородник хотел выращивать огурцы.