Кончалось все всегда одинаково: «Было очень весело». И так каждый день.

Как-то утром, проснувшись от стука передвигаемой в столовой мебели, я встал и пошел поискать собаку, но ее нигде не было видно. Дверь в кабинет отца была открыта, и я услышал, как папа, протягивая маме мой дневник, сказал: «Оля, наш сын растет идиотом». Увидев меня, отец сказал: «Слушай, Валерий, пока я жив, ты будешь каждый день чай пить, и нет никакого смысла это записывать. Писать надо о событиях, о своих впечатлениях и просто о школе, о своих товарищах и не обязательно в одинаковом количестве строчек».

Не теряя времени, я на целую страницу подробно описал мою любовь к нашей собаке, огромной собаке (помесь ньюфаундленда с сенбернаром).

Сохранилась в моем дневнике запись нашего, всей семьи, путешествия в Троицкую лавру. Это трогательно-наивное, во всех подробностях описание сопровождалось и описанием моих впечатлений.

Потом я как-то внезапно повзрослел. Появились другие интересы, и свои «Воспоминания» я забросил на много лет. Сейчас, когда я пытаюсь вернуться к ним, меня поражает та космическая скорость, с которой прошла жизнь.

Помню, как нестерпимо тянулось время в детстве и как мимолетно все это оказалось. Обладая от природы хорошей памятью, я все же удивляюсь тому большому числу белых пятен и черных дыр в моем прошлом.

Я хочу записать то, что без всякого усилия памяти вдруг всплывает из бесформенного мрака, которому нет ни начала, ни конца и в глубине которого таится что-то неосознанное. И не всегда мне понятно, отчего в этом бесформенном пространстве наряду с яркими и значительными для меня случаями в моей жизни вдруг с ослепительной яркостью открываются видения беспредметные. Я вспоминаю запах трав, шум листьев, тепло солнца на щеке, неуловимую атмосферу моей жизни. Возникают во всей своей осязаемости случаи и картины подчас совсем незначительные — почему не могу понять, может быть, из-за их какого-то особенного сопровождения, из-за цепи ассоциаций. Не знаю.

Сейчас я хочу, вспоминая, не преследуя особенного порядка, записать то, что сохранилось в моей памяти, попробовать придать форму моему прошлому и тому времени, утерянному, которое никогда больше не повторится.

Как-то няня принесла с базара фаянсового барашка. Он был ослепительно бел. Крутые его рожки были покрыты сусальным золотом с чернью. На его узкой мордочке кистью были нарисованы тонкие брови и черные глазки, а сидел он на фаянсовой траве ярко-зеленого цвета.

Он отличался удивительной особенностью: он никогда не пропадал и стал как бы моей составной частью. Он очень редко отлучался надолго; стоило мне о нем вспомнить, я всегда находил его в самых неожиданных местах.

Так прожил я с ним с самого раннего детства. А когда я вдруг стал взрослым, он ушел и не вернулся.

Он ушел вместе с моим детством, в одно время, совсем.

В раннем детстве был у меня плюшевый мишка, его жесткий, твердый носик лоснился от моих поцелуев. Спал он всегда со мной в крепких моих объятиях, мы очень любили друг друга и редко когда расставались.

В один несчастный зимний вечер вышли мы с мамой погулять, я крепко прижимал Мишку к груди. В сыром морозном воздухе оранжевыми кругами светились фонари, и таинственны были синие тени и красно-коричневая тьма. Зашли с мамой в книжный магазин, я листал сладко пахнущие детские книжки, а когда вышли, вдруг с ужасом заметил, что крепко прижимаю рукой зловещую пустоту. Бросились обратно в магазин, магазин был пуст. Мишки нигде не было, и никто его не видел.

Вне себя от горя, глотая крупные, как горошины, слезы, искал и не находил. Заметили женщину в черном большом платке, торопливо свернувшую в темный переулок. Было в ней что-то зловещее. Бросились к ней. Ничего я не видел, чувствовал только под ее платком моего Мишку.

Горе это долго было со мной. Купили мне на другой день мишку, как две капли воды такого же. Но он был совсем другой, мы плохо понимали друг друга, и был он мне чужой.

И как вспомню, понимаю, что это было первое настоящее горе.

Мне восемь лет. Я хожу в сумерках по большой комнате и думаю о том, как было бы хорошо заболеть чахоткой и уехать в Крым. Эта мысль представляется мне очень привлекательной. Или пойти добровольцем на войну.

Хорошо бы также, когда у нас соберутся гости и дети захотят танцевать, но нет музыки и никто не умеет играть на рояле, я неожиданно подхожу к роялю и играю на память вальс Шопена; приносят ноты, и красивая девочка в белом платье садится рядом со мной и перелистывает страницы. От этого триумфа сладко замирает мое сердце.

Или — я иду один, перебегаю Тверскую, и мчащийся автомобиль совсем легко задевает меня, я падаю на мостовую, машина резко тормозит, и надо мной склоняется прелестная девушка, впоследствии оказавшаяся принцессой. Она приказывает отнести меня в машину. Меня привозят во дворец, где за мной трогательно ухаживают. Я прекрасно говорю по-французски. Потом принцесса выходит за меня замуж.

Затем мои мысли переносят меня в Африку. С двумя проводниками через непроходимые джунгли, убив несметное количество змей и леопардов, выхожу к озеру Чад. Перед непреодолимой водной преградой остановился. Не зная, что делать дальше, возвращаюсь домой.

Я думаю, как хорошо, если бы мне отдали ванную комнату навсегда. Я покрыл бы ванну доской, положил бы свои книги, игрушки, бумагу и краски. Жить бы там одному, без брата Левы и сестры Женьки, которых я сейчас искренне ненавижу.

Рядом, в столовой, я слышу, как папа говорит маме: «Оля, что он там один делает?» «Оставь его, — говорит мама, — Валюша растет у нас таким серьезным мальчиком».

В доме у нас висели кое-какие картины, из них одна большого размера изображала лес под вечер, на закате.

Стволы, покрытые лишайником, хвойные лапы, блеск болотной воды и красное солнце, пробивающееся сквозь ветви, внушали страх. Казалось, что в угрюмой этой чаще водятся волки.

Однажды мы с братом, вооруженные луками, предприняли охоту в этом лесу. Стрелами мы пробили в картине множество дыр. После разговора с отцом охота больше не повторялась.

И все же я думаю теперь, что виноваты были не мы, а живопись, столь схожая с действительностью, что и была нами принята за таковую.

Стояли золотые августовские дни, в воздухе летала паутина. К вечеру на клумбах раскрывал свои лепестки белый табак и его удивительный аромат разносился по всему саду. Ночи и дни стояли удивительно теплые и ласковые, таких теперь не бывает.

Вечер. На лужайке перед дачей поднимается туман. На террасе шумит самовар и красным золотом горят угли, отражаясь в медном подносе.

Из города приехал папа, большой, как слон, красивый и добрый, на нем мягкая соломенная шляпа и косоворотка. Он устало бросает портфель и говорит маме: «В городе толпы людей с хоругвями, с портретами Николая.

На Никольской громят магазины Цинделя, улицы завалены шелком и ситцем, из окон сбрасывают рояли, и их жалобный стон разносится по всему Китай-городу, поют «Боже царя храни» и нескончаемым потоком идут, бегут к Кремлю». Вот и война.

С дачи уезжали раньше обыкновенного. В этом году я поступаю в гимназию.

Сохранилась фотография, где все мы: я, папа, мама, мой младший брат и сестра с огромной собакой сенбернаром. Стоим уже по-осеннему одетыми в саду, у клумбы с георгинами.

Навсегда запомнились георгины и ноготки. Старик садовник, немец, из имения Оболенских, принес огромный букет астр и хризантем. Удручен, чувствует себя неловко, долго прощается с нами.

В Москве живем второй год на новой квартире. К нам пришли мои двоюродные братья, Митя и Алеша Кудрявцевы. Они только что кончили Александровское юнкерское училище, и их срочно произвели в прапорщики. Очень горды своим мундиром, они воодушевлены и рвутся на фронт. Вот уже несколько дней по вечерам они гуляют по Тверскому бульвару, наслаждаясь честью, которую им отдают солдаты.