— Ну вот… — сказал Логинов, вылезая. — Ехали, ехали да приехали. В сем доме я нынче квартирую. Принадлежит же сия хоромина синдику, весьма почтенной персоне.

— Что такое синдик? — поинтересовался Елизар. — У нас на Руси такой должности нет, али я не слыхивал?

— Синдик есть сословный старшина, — пояснил Логинов, входя во двор. — Здесь так положено: ежели, значит, кузнецы, так все кузнецы и их подмастерья живут кучно, на одной ли, на двух или трех улицах, сколько места понадобится по людям. И каждый мастер своим товаром не торгует, сдает же тот товар старшине цеха — синдику. Синдик сам ищет покупателей и сам подписывает запродажные. Вот как у них устроено. А этот герр Вольфрам Гешке есть наиглавнейший в городе, старшина всех синдиков. Ну, да вы его сейчас признаете, он вам, можно сказать, жизнью своей обязан и сохранением всего капитала, не токмо своего, но и того, что ему доверили.

В низеньком, отделанном по стенам дубовыми панелями покойчике, ждал толстый, уже очень немолодой человек. При входе русских офицеров он поспешил подняться с кресел, но шаркать по полу ногами и изгибаться не стал, лишь с достоинством наклонил голову.

Фенрихи в самом деле тотчас признали в нем одного из прятавшихся в доме старшей гильдии купцов, как раз того, которому предводитель мародеров грозил своим палашом, когда Елизар распахнул оконную ставню и кинулся на выручку.

— Ну, господин Вольфрам, — сказал Логинов по-немецки, — вот и привез я. кого обещал.

— Вы желанные гости в моем доме, — ответил купец, снова наклонив голову. — За обедом я представлю вас своей супруге и моим дочерям, Анне-Марии и Грете. А сейчас прошу садиться, поговорим о деле.

Он дернул за висевшую на стене возле его кресел тканую ленту с кисточкой. Где-то в глубине дома задребезжал колокольчик. Вошел слуга, такой же степенный и толстый, как хозяин.

— Мартин, — сказал купец, — подай вина мозельского и пива, как кто из господ пожелает. Потом пригласишь сюда мастера Иоахима.

Вино было легким, приятным, но Логинов разрешил налить только по одному бокалу, да и то выбрал поменьше, а затем решительно отставил бутылку в сторону. Себе нацедил полкружки пива из пузатого жбана.

— Занимаясь делами, горячительного не пьют, — назидательно произнес он. — Господа фенрихи, выбрал я вас среди других офицеров потому, как вы оба про нашу пороховую беду знаете. Разглашать ее нельзя. Шестой день стоим мы перед крепостью, роем апроши и траншеи, то же делают и датчане и также голштинцы. Артиллерийской же пальбы не ведем либо палим весьма умеренно.

Он просунул палец за тугой шейный платок, оттянул его, чтобы было просторнее.

— У нас пороху мало. У датчан и у голштинцев его предовольно. Ежели б дружно взяться да начать пальбу со всех сторон, Штейн-бок при той тесноте, что в крепости и форштадте, скоро бы завыл.

— Так чего ж союзники с нами не поделятся?! — негодуя, воскликнул Елизар. — Ежели, скажем, у меня много чего, а у Акимки, к примеру, нет, так я ему с милой душой, потому как — друзья!

Купец улыбнулся, — видно, знал по-русски; Логинов же строго постучал пальцем по столу.

— Не твоего ума дело! Тут все посложнее. Крепость, вишь ты, была прежде голштинская — наследственное владение ихнего малолетнего герцога. Вот опекун и требует, когда шведов побьют, при дележе вернуть ему ту крепость. А вернуть нужно целую, развалины-то никому не нужны. Датский король с голштинцами в солидарности, герцог ему свойственником приходится, а он за малолетка поручитель: должен следить, чтоб сам опекун або кто другой герцогское имущество к себе не прибрал. В общем, наш светлейший сам ездил и к датчанину, и к голштинцам, просил, уговаривал, даже полаялся. Те ни в какую. Говорят: при таком гарнизоне в крепости харчей не надолго хватит и шведы сами пардона запросят.

Купец Вольфрам снова улыбнулся и покачал головой.

— Вот он не военный, — Логинов ткнул в купца пальцем, — а умом востер. Конечно, можно сидеть и ждать, только чего дождешься? Шведского генерала Крассова дождешься, вот чего дождешься. Крассов нас по загривку, а Штейнбок вылезет из крепости и по зубам вдарит.

— Да, это не расчетливо, — степенно сказал купец Вольфрам. — В любом деле — в коммерции ли, в военном ли деле — расчет прежде всего. Лучше потратиться на ремонт после бомбардировки, чем потерять вообще все.

«Неужто пошлют в Россию за порохом? — размышлял Елизар. — А если пошлют, то как? Морем или сушей?»

Но оказалось, что дело обстоит иначе. До опалы город Маргаретенбург имел не только стены и башни, но и артиллерию, и пороховой запас, и мастеров, умевших делать превосходный порох.

Укрепления шведы разрушили, пушки, что поновее, вывезли, а про порох забыли. Не то чтоб совсем забыли, а просто решили вывезти позже, на том дело и замерло.

Тут купец Вольфрам велел ввести старейшего порохового мастера, доживавшего на покое, маленького, седенького, ссохшегося от прожитых лет старичка в кожаной ермолке. Мастер Иоахим — так звали старичка — весьма толково объяснил, что пороховые мюльни, сиречь мельницы для размола пороха, существуют и находятся в исправности, кроме одной, которую шведы сожгли. Что же касается порохового запаса, то порох от времени давно пришел в негодность, слежался в комья, селитра из него выдохлась. Но он, Иоахим, знает секрет, как порох восстановить. Надобно его заново перемолоть и добавить, чего недостает. А все материалы в городе есть.

Логинов, очень довольный, налил мастеру вина, сам стал потчевать, вежливо — уже по-немецки — попросил хозяина поселить пороховщика тут же в доме.

Пороховых дел мастер засмеялся старческим, дребезжащим смешком, — Вольфрам, слышишь? Они не знают, что я твой родной дядя и что у меня здесь и так есть своя постоянная комната на случай, если я приеду навестить внучек. Ну, пойдемте обедать, я давно не видел деточек. А после обеда отправимся осматривать мельницы и пороховые погреба.

Обед тянулся долго. Ели вкусно и сытно, как подобает в купеческого доме. Жена синдика, моложавая, дебелая женщина, в огромном накрахмаленном чепце, распоряжалась толпой слуг и горничных, как главнокомандующий. Две вольфрамовы дочки были пышные, смазливенькие, подчеркнуто благонравные немецкие девицы на выданье. Акиму они обе понравились, он даже успел шепнуть Елизару:

— Видишь, из порядочных семейств девы и румяны, и белы, и этак вальяжны, не то, что твоя коза бодливая, которая меня чуть не заколола.

А Елизар думал как раз о той «козе». Где она теперь? Выехала из города или все еще тут? А если в городе — у кого квартирует?

На рассвете той памятной ночи, когда в Маргаретенбурге уже был восстановлен порядок и патрульные войска возвращались в лагерь, Елизар еще раз зашел к той паненке попрощаться.

Тяжелая дверь открылась, едва он успел стукнуть в нее костяшками пальцев. Отворила дверь сама паненка. Увидев фенриха, зарделась, присела, выставив вперед носочек туфельки и, щепотно приподняв кончиками пальцев длинную юбку, развела ее в стороны. Елизар от смущения даже забыл, как отвечают по-приличному.

— День добрый, — чуть слышно сказала девица по-немецки. — Не знаю, как вас и благодарить.

У нас с Катажинкой, — она пальчиком показала на свою горничную, — нет здесь никаких друзей.

Мы — проезжие чужестранки, и неизвестно, пустят ли нас еще в Московию или хотя бы в Прибалтийские земли, завоеванные русскими. Мой единственный брат, Михалек, был ранен и оказался в плену, Я продала наше имение — все, что осталось от родителей, чтобы выкупить брата. Вот его письмо…

Она сунула руку за корсаж, достала листок.

— Михал пишет, что русские приветливы, не обижают пленных, что он при деле.

А еще пишет, что собирается с экспедицией в Персию. Эту экспедицию посылает ваш царь. Скажите, пан, как вы думаете: ехать в Персию опасно?

Я так боюсь за брата.

Елизар растерянно развел руками.

— Вот чего не знаю, того не знаю… Надо поспрошать. Я сам долго был в море, даже курантов не читал — листков, кои у французов зовутся газетами. А у вас в Польше? — Он и сам не знал, что говорит.