Вести большую дипломатическую игру будучи в плену — этого не смог бы и Александр Македонский. Не поднялся до этого и Ганнибал! А он, перейдя границу с несколькими сотнями солдат, он отсюда шлет приказы своим войскам в Польше, в Финляндии, повелевает сенату в Стокгольме… Он смещает и ставит турецких министров… Не он ли — тайно, в величайшем секрете — добился низложения самого султана…

Да, но преемник низложенного падишаха теперь указывает ему на дверь как нашкодившему мальчишке, изгоняет его из страны… У него отняли кормовые деньги! Его лишили слуг, продовольствуют как нищего… Эта отвратительная лачуга, эти наглые слуги…

И все же он — король. И вот — посол Франции прибыл к нему на аудиенцию… Ну, хорошо, посмотрим…

В дверь осторожно поскреблись. Там — генерал Шпар, один из двух, оставшихся у него после Полтавы. «Войдите!»

Высокий, до безобразного худой, Шпар почтительно склонился: «Ваше величество…»

— Кто?

— Французский посланник… И с ним известный вашему величеству граф… Ожидают в приемной!

Карл задергал подбородком. Приемная! Грязные темные сени!

— Зовите их.

Генерал отступил. На его место выпорхнул из двери нарядный, изящный, благоуханный немолодой француз. За ним виделась другая фигура — в черном.

Король шагнул в сторону, взял лежавшую на краю стола шпагу, вдел в портупею, привычным жестом возложил на лысеющую голову маленькую шляпу… И шляпа и шпага были потертые, старые. Ножны побурели, золотой галун на полях шляпы высекся и почернел… Вошедшие продолжали почтительно стоять у двери.

Опускаясь в кресло, Карл сказал сухо:

— Рад видеть вас, маркиз. И вас, граф! Шпар!.. Принесите табуретки и покиньте нас. Нам предстоит долгая беседа…

… Генерал Шпар покорно прикрыл дверь. «Принесите табуретки, генерал!» Бог мой!

Думал ли он когда-нибудь услышать что-нибудь подобное?!.

В сенях стоял небольшой столик дежурного, еще одна — последняя — табуретка. Генерал сел — удалиться он не мог: его величеству может понадобиться царедворец! Он сделал сердитый жест: Ларе Йерн, седой и хмурый ветеран на правах ординарца заворчал и недовольно похромал во двор, к карете.

Генерал опустил «голову на руки и тяжко задумался. «О, блистательная судьба воина! О, жаркие лобзания славы…»

За дверью — она была далеко не дворцовой — слышались голоса, то яснее, то глуше.

Журчащая скороговорка этого разряженного француза текла медовым ручьем. Но, наверно, в ней был не только мед: от времени до времени резкий тенор короля сердито прерывал сладостное воркованье.

Что-то раздражало его величество, чем-то он был недоволен… Вспыльчивость повелителей из Пфальцского дома всем известна. В гневе Карл вскрикивал, как чайка над берегом, кидающаяся вырвать добычу у другой птицы, — резко и зло. Тогда Шпар поднимал седую голову и прислушивался.

— Грязные псы! Я покажу этим негодяям!

— Ваше величество! Я умоляю вас: выслушайте известия, привезенные нашим дорогим графом… у него — недобрые новости. Вам предстоит принять важные решения. Ваш сенат… он обсуждает возможность мира с Россией. Ваша августейшая сестра…

— Я сошлю эту проклятую дуру! Это — ее интриги!

И послышался третий голос — тоже вкрадчивый, но такой, как гибкий ременный хлыст, внутрь которого заплетена стальная пружина — холодный и спокойный… Голос этого… графа… Этого — монаха, кто их разберет?

— Увы, дела не в интригах, сир! Скажем так — не только в интригах.

Печально, что Петр снова открыл военные действия. Он уже в Финляндии — вашем коронном владении. Он берет одну за другой тамошние ваши твердыни. Он движет армии и в Германию, намереваясь окончательно разорить Померанию…

Грохнуло, точно гренадер бросил гранату. Шпар мотнул головой, но не удивился: да, да!

Он опять в ярости хлестнул тростью по черному дереву стола. И опять, конечно, ушиб руку…

— Я должен быть там! — фальцетом, уже ни с чем не считаясь, закричал король. — И я буду там! Но — деньги, деньги! Мне нужны деньги, а эти скряги…

— Ваше величество! — торопливо до бесцеремонности перебил его француз. — Умоляю вас!.. Два мешка дукатов со мной. Они там, в карете! Вы сможете путешествовать как подобает монарху! Генералы Шпар и Лангерскрон будут сопровождать вас… Венгрия, Германия… Нет, нет, в Польше вам нет смысла появляться.

Графу — он выедет раньше — доверьте важнейшие депеши… Умоляю вас, ваше величество, — располагайте мною…

Несколько секунд из-за двери еще доносились быстрые яростные шаги. Потом все стихло: он остановился.

— Благодарю вас, господа! — расслышал Шпар, уже поднимаясь, чтобы оказаться вовремя у распахнутой толчком двери. — Благодарю! К вечеру нужные бумаги будут готовы. Я не задержусь и сам. Моя страна и мои шведы скоро увидят меня там… В Стокгольме!

Все русские деревни по реке Неве и у Невской губы залива прозывались по-старинному, еще по-новгородски: Спасовщина, где прославленная церковь Спаса; Власовщина, в честь какого-то Власа, первого поставившего здесь свою избенку; Козловщина, кто говорил — в память не в меру бодливого козла, прославившегося своей прытью на всю округу, а кто — по церкви козелыцанской чудотворной богоматери.

Деревня Фроловщина на берегу Финского залива называлась еще и деревней Враловщиной, будто бы потому, что шведские амтманы, то есть чиновники, никак не могли справиться с варварским языком русовитов. Шведов из этих мест прогнали, а прозвище так и прилепилось. Из-за старосты. Сколь ни хитер был амтман, а староста той деревни умел ему так врать, что всегда амтмана оставлял в дураках. И шведов прогнали, и староста другой был, а прозвание осталось, потому что и новый староста был под стать старому.

Старостой теперь здесь был Ивашка Мохнатый, мужичок хитрющий, изворотливого ума, придумщик. Другого такого не скоро сыщешь. Мохнатым его прозвали за необыкновенную ширь бороды, свисавшей на грудь будто волосяной фартук. Завеса пегих волос закрывала и лоб до самых глаз, и уши, и шею и только, если взглянуть сверху, на начинавшуюся плешь, видно было, что под волосами и бородой живой человек.

Злые ветры нынешней зимой вовсе замели деревню снегом, взгромоздили сугробы чуть не до крыш. Мужички не горевали: так и теплее, и реже забредет в деревню какой посторонний, не тутошний. Не тутошних не любили, побаивались. Побирушки — их всегда хватало — не в счет, а вот кто по государевой службе, те — сущая напасть. То гонят мужиков возить клади, то требуют подати на войну, а то еще что-нибудь. Вот и тут проявлялись таланты Ивашки Мохнатого. Умел прикидываться эдаким зайчишкой пуганым, простачком, а сам незаметно наплетет, нахитрит, наврет с три короба. Упоит казенного человека домашней брагой, так что с неделю в мозгах одна муть, сунет ему малую толику и сплавит с миром.

В эту памятную ночь в самую предрассветную пору, когда в избах только храп с печи и даже махонькие ребята в зыбках, накричавшись до изнеможения, сладко спят, не чуя, как их жрут всякие домашние насекомые, вдруг разом по всей деревне взлаяли собаки. Староста с перепугу долго не мог попасть непослушными ступнями в валенки, едва успел накинуть прямо на исподнее шубейку. Даже ошибся, хватил не свою, а жёнкину, не достававшую и до колен. А в дверь уже бухали кулачищем, под окнами ржали кони, сани, раскатясь на повороте, стукнули о мерзлый тын, повалили часть кольев.

— Милостивцы, кормильцы… — привычно бормотал Ивашка, отодвигая дверной брус. Сам мысленно прикидывал: «Вот напасть! Никак цельный обоз леший пригнал?»

Дверь рванули. Вместе с клубами пара в избу ввалился рослый дядя в кожухе, но в форменной солдатской шапке треуголке, обшитой потертым галуном. С трудом шевеля застывшими губами, над которыми грозно торчали в стороны огромные усищи — каждый ус с большую морковь — гаркнул: