Холодная вода добежала до Старостиных ног, промочила подошвы валенок. А тем временем вершина башни как раз ушла под лед. И тогда офицер выхватил из-за пояса пистоль и ни с того ни с сего пальнул в небо! А солдаты у воротов стали кидать вверх треухи и орать, будто с великой радости. Бесстыжие глотки!

Чего тут еще было глядеть! Староста схватил попа за руку, дернул назад что есть силы. Поп как неживой переступал за ним, бормотал:

— Свят, свят, свят… изыди! Отойди, наваждение!

По питерсбурхской дороге задорно тренькали, разливались бубенцы. Кто-то ехал, видать важный.

Староста Ивашка Мохнатый быстро влез в тулуп, надвинул шапчонку. Уже на ходу прихватил в сенях деревянное блюдо, покрытое рушником, с караваем хлеба и солонкой. Каравай малость подзачерствел, соль намокла, а рушник кое-где был захватан руками. Еще бы, каждый день повадились ездить. А всех, всякое начальство, хоть и не великих чинов, встречай хлебом-солью по обычаю. Правда, Ивашка был не в накладе, приезжие отдаривались, клали на блюдо кто двугривенный, кто несколько медяков, а один, видать генерал, бросил даже полтину. Из-за военных трудов и непомерных трат деньги на Руси стали редкостью. Крестьянскому хозяйству все прибыток. На несколько медяков купишь воз сена, а на серебро Ивашка собирался взять по весне телку, либо и двух.

Заиндевелая тройка резво влетела в село. Ямщик с пылающей от мороза мордой сильно натянул вожжи, осадил лошадок. И тотчас из крытой кибитки высунулись две немолодые персоны в тулупах и меховых шапках. У обоих из-под шапок свисали завитые бабские волосы. У тощего волосы были пегие; у того, что потолще, — рыжие. Ну, да все равно, пегие или рыжие, одинаково не свои. Завел царь обычай, смехота…

Ивашка подобострастно протянул вперед блюдо, зачастил:

— Милости просим, дорогие гостюшки… уж так рады… Старостиха, выбежавшая вслед за мужем, кланялась в пояс, вторила:

— Здоровьюшко, гостюшки милые… счастья, милостивцы…

А сама поглядывала — когда подхватить блюдо с караваем, нести назад.

Тощий вытащил из-под шубы платок, трубно высморкал хрящеватый нос, не глядя кинул прямо на каравай горсть серебра. Рыжий тоже было полез в карман отдариваться. Куда там! Тощий ткнул ямщика в спину.

— Гони! Некогда!..

Сани промчались, обдав морозной пылью. Старостиха с блюдом дернулась было к дому, но Ивашка вовремя ухватил ее за подол.

— Стой!.. Бона еще едут!

Подкатил просторный возок, ставленный на полозья. Лошади были впряжены цугом, немного, но все же две пары. Из возка не торопясь вылез молодой барин в валенках, в тулупе, но в военной шляпе, обшитой золотым галуном и, конечно, тоже в бабских кудерьках. Прежде чем заговорить, оторвал льдинки с маленьких усиков, потер застывшие подбородок и губы, потом строго вопросил:

— Где тут у вас изба почище? Для деликатных особ?

Староста кинулся через дорогу к избе свояка. Сам хозяин с семьей давно был переселен в баньку, так поступлено почти со всеми в деревне. Разве ж квартир напасешься на этакую ораву. Каждый день катят из Питера, то одни, то другие.

Из возка вылезли по очереди одна за другой четыре особы женского пола, три повыше, одна совсем дитё. Девы были закутаны в шали да в платки так, что торчали одни носики.

Молодой барин подставил ручку калачиком.

— Прошу вас, панна Анеля!

С другой стороны подцепил еще одну деву, приговаривая:

— И вас, Настенька, весьма прошу…

Все трое поплыли вслед за старостой, кланявшимся уже с крыльца. Староста звал кума с кумой топить печь да устраивать гостей.

Старостиха тем временем заглянула в возок, нет ли еще кого? И верно обнаружила еще бабу, постарше, себе под стать, верно мать али тетка.

— Длуго я бёнде тутай седеть? — досадливо спросила та.

— Чаго-сь?..

Тетка зашевелилась, охнула, протянула руку.

— Тёнгний мне стонд!

— Тягай ее отседа… — подсказал ямщик. К возку подбежала молодшенькая, позвала:

— Иди сюда, тетя Катажинка!

Старостиха уже тащила тетку из возка, с великим бережением повела к дому.

Между тем первые сани промчались к самому берегу залива. Тощий вдруг толкнул ямщика в спину — Годи!..

А сам, словно кукла на шарнире, повернулся, стал глядеть на стоящую вблизи пушечную батарею. Пушки были морские; некоторые, снятые со станков, лежали прямо в снегу.

Перед батареей высился ледяной бруствер из зеленоватых, прозрачных глыбин. Несмотря на всю опасность, ямщик погодить никак не мог, разве удержишь разлетевшиеся сани на косогоре. Тройка вылетела на лед залива, сразу скрылась в облаке снежной пыли и пара от дыхания лошадей.

— Видал?.. Видал, Никитушка?.. А?! — кричал тощий, подпрыгивая в санях. — Истинно военная душа! Льдом отгородился!..

— Шею застудишь, гласа лишишься… — рассудительно заметил низенький в рыжих буклях и показал рукавицей. — Вон еще сколько льда наковыряли.

Сани понеслись по замерзшему заливу, а справа и слева от наезженной дороги то и дело попадались скопления ледяных брусков, то торчащих стоймя, то поваленных, будто кто-то отгородился надолбами, ожидая атаки кавалерии.

Тянувшийся навстречу санный обоз стал поспешно сворачивать, давая дорогу начальству.

На крестьянских дровнях лежали такие же огромные ледяные бруски, а на последних обледенелые бревна и свертки корабельных веревок, тоже обледенелых.

— Сущий ледяной парадиз! Гляди, какую фортецию отстроил! — снова разбушевался тощий.

— Ох-хо-хо!.. — протяжно вздохнул сосед. — Да не ори ты так, господин командор.

Чай, не на палубе командуешь. Па-ра-диз!

Сани завернули, с ходу влетели в ограду, тоже сложенную из льда. Внутри ограды было потише, ветер, вечно крутивший колючие снежные вихри по заливу, здесь не так донимал.

Возле одной из стен стояла изба, сбитая из странного леса: корабельных обломков, да еще крашеных. Над плоской крышей избы столбом бил вверх дым, видно, внутри топили.

— Вылезай, генерал! — командовал тощий, отстегнул меховую полость и вывалился в снег. Стал браниться, что ноги не держат, оттого что засиделся в долгой дороге. Второй несколько раз мотнул в воздухе одной ногой, другой и осторожненько, бочком выбрался из кибитки.

— Вставай, Федор! Давай подсоблю вашему капитан-командорству, — добродушно сказал он и ловко подхватил Огаркова под локотки, помог встать.

— Все ревматизма проклятая, — ворчал Огарков, прихрамывая.

Дверь избы со стуком распахнулась, выбежал коренастый мужичонка, одетый, как все тут, в тулуп и валенки. Голова у него была замотана женским платком, а поверх платка торчала матрозская шляпа с бляхой. Огарков строго крикнул:

— Ивашка! А где сам?

Иван — не тот, не староста — солдат, — узнав капитан-командора, вытянулся по-уставному.

— Они изволят во чреве пребывать! — гаркнул он во всю глотку. Талызин рассердился.

— Чего путаешь?! Это Иона во чреве китовом пребывал, а ты туда ж господина мичмана…

— Вот я тебя! — погрозил кулаком в меховой рукавице и Огарков. — Языком всуе треплешь.

Здесь хоть и лед, а все море.

Он выпростал было руку из рукавицы, может, хотел перекреститься — и вдруг словно остолбенел.

Впереди, прислоненный к ледяной ограде, торчал длиннущий золоченый старик — морской бог Тритон, в руках держал золоченую же дубину, остаток отломанного трезубца. Выпуклые, незрячие глаза морского бога глядели свирепо, косматая деревянная борода завернулась на сторону. По обе стороны от Тритона были поставлены две дородные морские девы с рыбьими хвостами. Огарков сунул обратно в рукавицу пальцы, рассердился.

— Понаставили не на месте…

— То батька с дочками, — доложил Иван. — Батька был ставлен с носу, рассекать морскую глыбь. А дочки, значит, с кормы, для прыти…

— Сам знаю… — оборвал его Огарков.

— Ну, веди, веди… — проворчал Талызин. — Замерзнешь здесь…

— А вести-то неча, — осклабился Иван. — Тута они и есть, в глуби морей.