Другая группа песен - духовные стихи (раздел «Проснись, душа!»). Сначала об определении - духовные. В Древней Руси да и в более поздние времена понятие «духовный» соотносилось лишь с божественным в его христианском значении. С этой точки зрения все собственно народные (мирские) песни не были духовными - ими «беса тешили». Эпические песни на церковно-христианские сюжеты получили название духовных стихов. Последние, как и вся народная песенная поэзия, продолжавшая продуктивное развитие, в XVIII–XIX вв. освоили новую, литературную форму, а вместе с тем из рода эпического перешли в лирику. Духовные стихи новой формации слагались преимущественно в старообрядческой и сектантской среде, то есть сфера их распространения была относительно узкой. Но поскольку песни этой группы, за годы советской власти в печать не попадавшие, представляют достаточно сильную струю и в современном песенном творчестве, составители ввели в сборник небольшую часть этих произведений.

«Что затуманилась зоренька ясная» - о романтической удали «благородного» и влюбленного разбойника, «Не слышно шуму городского» - о переживаниях узника, «Славное море - священный Байкал» - о дерзком побеге с каторги - эти и ряд других песен сложились на основе авторских текстов в XIXв. Профессиональная русская поэзия 20–40-х годов XXв. не может похвастаться шедеврами на такие темы, они были за пределами ее возможностей. Это не значит, что сами темы перестали существовать. Наоборот, раздвинулся до небывалых размеров диапазон преступности, с одной стороны, и карательных мер как против преступников, так и против невинных людей - с другой. Эти обстоятельства не могли не сказаться в песнях. В старых песнях преступление часто бывало вынужденным: человек попал на каторгу за убийство изменницы-жены («Далеко в стране Иркутской»); антигуманная сущность разбойничества обнажалась через роковое стечение обстоятельств: разбойник «случайно» убивает отца («Скажи-ка, скажи-ка, товарищ»), В новых песнях заметен переход от вынужденных преступлений к профессиональному и наследственному бандитизму; для воров и вообще преступников не стало каких-либо общих для них и других людей ценностей: у них особый мир, идеализация только их клановой порядочности и чести, и измена им карается не менее жестоко, чем преступления - государством. Мурка, которая сначала «воровскую жизнь вела», стала сотрудничать с чекистами; Колька-Ширмач, проработав на Беломорканале, «жизнь блатную навсегда он завязал». И Мурка, и Ширмач платят жизнью за измену воровскому делу. От «патриархального» Ланцова, который убежал из тюрьмы через трубу, разломав печку, а пойманный, был водворен опять в тюрьму («Звенит звонок насчет проверки»), до безнадежных групповых побегов из лагеря, когда всех пойманных расстреливают («Тюрьма, тюрьма, какое слово», «Мама, милая мама»), - не длительный во времени, но огромный путь нравственного одичания, освоения изощренности и жестокости как со стороны наказуемых, так и со стороны тюремщиков. Тюремные песни советского времени не утратили обычных для них жалоб на горькую долю и загубленную жизнь, мотивов тоски, одиночества, сочувствия родным и близким, покаяний перед ними за причиненные им горе и страдания. Обращаем внимание лишь на отдельные, весьма небезобидные тенденции, в которых виноваты не столько песни, а жизнь, их породившая.

Тюрьма и лагерь 20–40-х годов не создали песен политического плана, чем прославились конец XIX и начало XXв. Однако в формировании репертуара тюремных и лагерных песен политические заключенные, по-видимому, принимали деятельное участие. Об этом свидетельствует ряд глубоко драматических и лишенных блатного ухарства песен («Этап на Север», «Таганка», «Ванинский порт» и др.) Всякое явление должно быть представлено в своей большей или меньшей целостности. Нельзя, например, судить о героях русского народного эпоса только по былинам об Илье Муромце. Этот богатырь, конечно, самый сильный и смелый, великодушный, спокойный, рассудительный; но ведь и Васька Буслаев - озорник, не верящий «ни в сон, ни в чох», бьющий правого и виноватого, кощунствующий, кающийся и снова плюющий на святыни, - тоже воплощение русского национального характера, но другой его грани, нежели Илья Муромец. Точно так же без крайностей, сказавшихся в развитии народной песни «литературного» типа, то есть без новых «каличьих», «блатных» и тюремно-лагерных песен, без духовных стихов, представление о народных городских песнях было бы односторонним, в значительной степени обедненным.

Какая-то часть материала нашего сборника в исполнении с эстрады, на радио, телевидении, в магнитных записях (все это в последние годы возобновилось) именуется просто русскими народными песнями. Это преимущественно произведения, вошедшие в классический репертуар народной песни, принятые в свое лоно «высоким» профессиональным искусством («По диким степям Забайкалья», «Глухой неведомой тайгою», «Ах, зачем эта ночь», «Липа вековая», «Кочегар», «Пряха» и др.). Большую же часть наших песен средства массовой информации и научная литература называют мещанскими, или «жестокими» романсами. К этим названиям требуются пояснения.

Во-первых, едва ли правомерен термин романс: романс ориентируется «на сольное исполнение и музыкальное сопровождение на каком-нибудь инструменте»7 . В сопровождении инструмента или без него предполагается профессиональное, полупрофессиональное исполнение романса одним лицом (двумя, тремя) для слушателей, для публики. Народные песни, в том числе и городские, как правило, исполняются хором (что не исключает одиночного пения), часто с опорой на традиционное народное многоголосие; слушатели могут быть, но они необязательны. Не случайно народные песни для музыкально грамотных людей печатались (и печатаются) в романсовой обработке. И обратный процесс: романс, перешедший в устное народное бытование, может распеваться хором. Обойти собственно романсы составители не решились, но их в сборнике немного («Минувших дней очарованье», «Однозвучно гремит колокольчик», «Вернись, я все прощу», «Белой акации гроздья душистые» и некоторые другие).

Во-вторых, среди городских песен есть «жестокие» - о расправах, об убийствах и самоубийствах, но немало и песен сентиментальных, «жалостных». Определение «жестокие», если его употреблять, относится главным образом к сюжетам, являющимся новейшей трансформацией традиционного жанра баллад. Лишь условно следует относить к «жестоким» песни раздела «Пускай могила меня накажет», в которых смерть или самоубийство совершаются в воображении страдающих персонажей.

В-третьих, сыграло свою роль длительное употребление в литературе, вообще в печати, определения «мещанский» в значении обывательский, низкопробный, пошлый, убогий по художественному вкусу. Возвращаясь к истинному, только социальному значению определения «мещанский» (все жители города, не принадлежавшие к дворянскому, духовному и купеческому сословиям, - мещане), осознаем необходимость уважительного отношения к самому многочисленному слою городского населения. В отличие от крестьян, представлявших в XIXв. в культурном отношении относительно однородную массу, в среде мещан расслоение по имущественному и образовательному (от безграмотной прислуги до студентов и людей с университетским образованием) уровню, особенно к концу XIX - началу XXв., было весьма значительным. Художественные вкусы этой среды разнообразны, в каждом из слоев мещан предпочитали свои песни. Принимая определение «городские» как синоним определения «мещанские» (вне его оценочного значения), мы представляем и по возможности анализируем эти песни как целостное явление, но в многогранности их содержатель-ных и художественных качеств.

O фольклоре привыкли судить по произведениям, прошедшим через столетия устного бытования и отбора, следовательно, относящимся к высоким и высшим образцам искусства. Но мы не знаем, какое количество произведений рождалось и умирало в тысячах селений в течение многих веков. Живой фольклорный процесс очень сложен и противоречив. Уже на глазах науки и культурной общественности протекал процесс рождения и развития жанра частушки (со второй половины XIX в.). Среди частушек, которые еще в начале нашего века известный философ и искусствовед П.А. Флоренский поставил в ряд шедевров мировой лирики малых форм 8, тысячи прекрасных текстов. Но известно не меньше частушек слабых и убогих в художественном отношении. То же можно сказать и о городских песнях. Немало их вошло в классический репертуар народной песни, но хватает и таких, которые дали повод судить об их пошлости.