Словно читая мои мысли, пожилой сосед в шутку сказал:

— Если бы сейчас здесь появился Саша, я бы не задумываясь выпрыгнул из самолёта. Люблю детей, сколько я их видел, когда ещё учительствовал, но такое существо попадается впервые. Хорошо, что нам посчастливилось. А каково тем?

Он взглядом показал на перегородку и сразу изменился в лице. Перегородка с шумом раздвинулась, и к нам ворвался Саша. За ним, гордо подняв голову, проплыла мама.

— Ну, это уже слишком, — не выдержал кто-то из пассажиров и, завидев бортпроводницу, взмолился: — Дайте мне хоть какое-нибудь место впереди.

— У нас в самолёте не укачивает. Не бойтесь.

Пассажир досадливо отмахнулся.

— Да я не этого боюсь. Тут… — он хотел что-то объяснить, но, покосившись на Сашину маму, вздохнул. — Мне попросту здесь неудобно.

Не дожидаясь, пока проводница пойдёт искать свободные места, двое пассажиров проскользнули вперёд, чтобы поскорее занять их самим. Вернулись явно разочарованными. Самолет был набит до отказа.

Мне тогда подумалось, что если бы самолёт оказался полупустым, то, кроме Саши и его мамы, в этом отсеке никого бы не осталось.

Возможно, кое-кому из читателей мой рассказ представляется, мягко выражаясь, далёким от правды жизни. Можно ли поверить, что десятки взрослых, умудрённых опытом людей не могут справиться с мальчишкой, который вот уже несколько часов отравляет им покой? Схватил бы за ухо…

Стоп! Да кто же на это решится? Совершенно фантастическое предположение. Даже мысли не могло возникнуть.

Допустим, что это так. Но неужели, позволительно спросить у автора, ни у кого не оказалось смелости подействовать на мальчика силой убеждения?

Могу ответить: пробовали, действовали. Ничего не получалось. Хотели поговорить с матерью, но решили, что будет самый обыкновенный скандал. Она уверена, что её ребёнка никто не имеет права воспитывать и тем более давать советы, как это делать. Впрочем, даже если бы она и послушалась чъих-то добрых советов, то всё равно это оказалось бы бесполезным.

Она пыталась останавливать Сашу, когда в самолёте до того накалилась атмосфера, что любой из нас был готов запереть резвого мальчика в багажном отделении. Останавливала, когда голос разума хоть на секунду мог прорваться сквозь толщу неуёмной животной страсти к своему детищу… На эти бесплодные попытки Саша отвечал довольно лаконично:

— Не ори!

— Отстань!

— Без тебя знаю!

— Ты мне надоела. Отвяжись.

Саша продолжал развлекаться, повисал на откинутых креслах, где пробовали дремать несчастные пассажиры, орал над ухом, разбойничий посвист сотрясал стенки кабины.

На коленях у сидящей неподалёку от меня женщины вздрагивал от крика сонный ребёнок. Саша подбежал к нему и состроил зверскую рожу. Мать не выдержала и шёпотом послала милого Сашу к черту.

Вслух бы она не сказала. Побоялась Сашиной мамы. Мы тоже все боялись, но по-разному. Одни избегали скандала. Другие не хотели затрагивать материнские чувства. Какой же матери приятно, когда посторонние делают замечания её ребёнку? Наверное, она и так несчастна. Потерпим как-нибудь до Москвы.

За моей спиной Саша выбивал барабанную дробь на откидывающемся столике, с пулемётным треском хлопал рычагами, пепельницами. Кресло моё ходило ходуном.

Я попросил Сашу хоть чуточку успокоиться. Ведь он не один.

Напрасные старания. Мы терпели. Но вот, в очередном сальто-мортале, Саша больно ударил моего соседа по голове. Взбешенный, он нажал кнопку для вызова бортпроводницы и, когда она подошла, от имени всех пассажиров попросил удалить отсюда ребёнка.

Проводница удивилась.

— Но ведь он же с матерью. Обратитесь к ней.

— Бесполезно, — последовал ответ, и все его поддержали.

Я уже не помню, какие внушительные слова говорила Саше проводница. Человек, так сказать, облечённый административной властью. Это ли подействовало или единодушное осуждение, выраженное в столь конкретной и нелицеприятной форме, но Саша успокоился.

Мама тоже молчала, видимо понимая, что отстаивать свои принципы единоличного воспитания в данной ситуации не следует.

Рассказывая об этом случае, я вовсе не хочу подчёркивать, что воспитание с помощью администрации наиболее действенный метод. Глупо пугать детей милиционерами, как иной раз это делают сами матери. Но воспитывать матерей, что наиболее важно, — долг всего нашего общества. И в защите детей от уродливого материнского воспитания, к сожалению, приходится применять также меры административного воздействия.

Всем известно, что в советском законодательстве есть такая мера пресечения, как лишение родительских прав. Она применяется в исключительных случаях, когда родители пьянствуют, совершают злостные аморальные поступки, короче говоря, ведут себя так, что это вредно отражается на воспитании детей.

Не меньшее зло творят и те родители, которые на первый взгляд как будто не совершают никаких аморальных поступков, но, однако, уродуют своих детей, слепо подчиняясь голосу крови, а не голосу разума. В данном случае прежде всего надо винить матерей, у них в гораздо большей степени развито это безраздельное чувство собственности, порою перерастающее в самые невероятные извращенные формы, недостойные мыслящего существа.

Я надеюсь, что у читателей, которые уже прочли главу об уважении к женщине, не возникнет подозрения, будто автор изменил себе и сейчас неуважительно отзывается о материнских чувствах. Нет, для меня и миллионов людей всех времён и народов имя матери остаётся святым. Но именно потому, что это святое чувство вдруг опошляется, а у иных становится просто животным инстинктом, я позволил себе возвысить голос в защиту разума, материнской мудрости, что всегда отличало настоящую женщинумать.

Нужно ли приводить примеры разумного воспитания в семье? Они у всех на виду. Речь идёт о родительском эгоизме, приносящем нашему социалистическому обществу серьёзный вред. Я уже не говорю о тунеядцах, воспитанных под тёплым материнским крылышком, но бывает и так, что под этим крылышком прячутся даже явные преступники.

По газетам вспоминается судебный процесс о групповом насилии. Прожигатели жизни, птенцы по возрасту, но с солидным опытом хулиганства и прочих малоприглядных дел, устраивающие оргии на «свободных квартирах», предстали перед судом по обвинению в самом отвратительном преступлении, от которого холодеет душа и сердце наполняется ненавистью.

Это не воры, не убийцы, но с точки зрения общественной морали они ещё гнуснее — подлецы, в которых не осталось ничего человеческого. Подумать только — групповое насилие!

Ещё не начинался процесс, а мамы уже забегали по всем инстанциям, советовались с юристами, убеждали пострадавшую отказаться от показаний, предлагали отступного… Какая грязь!

Можно простить всё, если у них есть уверенность, что преступления не было, что это ошибка, случайность. Можно простить, коли знаешь, что сын твой никогда и ни в чём подобном не был замечен. Он не кутил, не пьянствовал, не организовывал сомнительных встреч в пустых квартирах. Но ведь дело-то обстояло иначе. На глазах матери рождался преступник.

Животное нелепое чувство к своему взрослому ребёнку порою доводит до того, что матери забывают о своих обязанностях по отношению к обществу. Свершилось гнуснейшее преступление. Четверо молодцов зверски надругались над девушкой. Какой честный советский человек не потребует от суда судить мерзавцев по всей строгости наших законов?

Так почему же матери преступников стараются добиться их освобождения, забывая не только о своём гражданском долге, но и о том несмываемом оскорблении, которое нанесли их сыновья Женщине. Я пишу это слово с большой буквы, чтобы подчеркнуть особую социальную и общечеловеческую нетерпимость к подобным преступникам. Тут заступничество и материнские чувства кажутся просто кощунством.

Помню, как один адвокат рассказывал примерно о таком же деле, которое он взялся вести. Там матери насильников сумели то ли угрозами, то ли подкупом убедить несчастную шестнадцатилетнюю девчонку сказать на суде, что всё произошло добровольно. Адвокат надеялся выиграть дело. Наверное, выиграл. Жаль, что совесть молчит. Трусливые папы остались в стороне, а мамы, вырастившие таких сынков, горло перегрызут в защите даже самого отъявленного негодяя, коли он твой, как же — собственность!