Однако в мастерских назревала революция. Этот дух мятежа вдохновлял Эмиля больше, чем его критический гений. Золя повезло: общие интересы своего поколения и друзья помогли ему стать на правильный путь, он не оказался по ту сторону баррикады. И трудно представить последствия, если бы противоположный лагерь привлек на свою сторону того, кто все еще видел в Ари Шеффере Корнеля живописи.

Сезанн вернулся из Экса с намерением поступить в Академию изящных искусств, добиться стипендии на поездку в Рим и выставить свои картины в Салоне. Этот новатор тоже был в некотором отношении конформистом. Его основной целью был Салон. Именно тот Салон, который глумился над Домье, Курбе, Мане, Милле, Коро. В 1863 году Сезанна отвергли. Такая же участь постигла Писсарро, Клода Моне и Эдуарда Мане. Педанты зашли слишком далеко в своей ненависти ко всему, что шло вразрез с традициями. 24 апреля 1863 года «Монитер оффисьель» опубликовал следующее сообщение:

Империя начинала играть в либерализм. Чем узаконивать право на стачки, не лучше ли заняться изящными искусствами? Милое дело! И менее рискованное, ибо роль судей исполняет публика, а публика эта состоит из самой конформистской буржуазии. Расчет оправдался: расхваливали свободомыслие императрицы, которая взывала к умеренности; буржуазия встретила модернистов презрительным улюлюканьем. Ей предложили выбрать между прилизанными аллегориями Кабанеля и неистовством Мане. Буржуа отдали предпочтение Кабанелю. Золя тотчас же понял эти уловки, не зная еще, что в будущем напишет роман «Добыча».

Он посетил Салон, и перед ним развернулся целый калейдоскоп картин: маленькие разорители гнезд, мальчишки-певчие, укравшие церковное вино, жницы из комической оперы, морские волки с прозрачными глазами… Джон Ревалд приводит такое смехотворное название картины: «Женщина, привязанная к подножию дерева, на котором был повешен ее муж по приказу бастарда Ванва, правителя Мо в XV веке, и растерзанная волками».

В Салоне отверженных царил Мане с его «Завтраком на траве». Новаторы отвели его картине самое лучшее место. Она всем известна: обнаженная женщина на пленере, в окружении одетых мужчин. Такого еще никогда не видывали! Хотя… уже видели! И совсем неподалеку — в Лувре. В «Сельском концерте» Джорджоне. Но буржуа не имели понятия ни о Джорджоне, ни о Тициане, ни о Рафаэле.

И пока богатые бездельники зубоскалили, Золя смотрел и смотрел. Ему было как-то неловко среди этих денди с моноклями и расфуфыренных индюшек. Конечно, он смутно чувствовал, что картина великолепна. Но как быть с Ари Шеффером? Тогда он заключает сам с собой своего рода пари. Если Мане гениален и мне удастся доказать это в прессе, то мы вместе выиграем сражение; ежели нет — то чем я рискую? Кроме того, он интуитивно чувствовал, что в искусстве пришла пора борьбы, борьбы нового со старым, и он должен был определить свое отношение к этому. Он стал на сторону революционного искусства, сложный комплекс рассуждений оживлялся одной-единственной критической мыслью: Мане — самобытный художник. Полотна других лишены всякой индивидуальности. Никто не пишет, как Мане! Да здравствует Мане!

С наступлением теплых дней они часто вчетвером проводят целые дни у зеленой лужи; ни дать, ни взять — копия «Завтрака на траве». Летом, а быть может, и осенью 1864 года Сезанн познакомил Эмиля со своей приятельницей Габриэллой-Элеонорой-Александриной Меле. Надо заметить, что Поль довольно часто менял подружек.

Габриэлла-Коко вполне могла позировать для Юноны, а скорее Венеры, а еще более для картины Мане «Лола из Валенсии», чем для покойного Греза. Кроме красивых рук, плеч и бюста, она никак не отвечала тому идеалу женщины, который создал себе Золя. Она — бывшая прачка, девушка из народа, еще в детстве лишившаяся матери, племянница продавщицы, торговавшей возле проезда Вердо. Эмиль был на год моложе ее.

И до сих пор не все ясно в ее биографии. Сама Габриэлла никогда не рассказывала о своей жизни. Некоторые предполагают, что она была дочерью хозяина гостиницы в проезде Латюиль и убирала там комнаты. Другие утверждают, что когда-то она продавала цветы на площади Клиши. Мы знаем доподлинно только одно — то, что записано в актах гражданского состояния: дочь Эдмона-Жака Меле и Каролины-Луизы Ваду; мать умерла 3 сентября 1849 года, отец — 13 сентября 1873 года. Однако Золя никогда не упоминает о ее отце, хотя последний после знакомства Эмиля и Габриэллы будет здравствовать еще девять лет. Кроме этого, ничего не известно. Не известно также, как и когда Сезанн познакомился с Габриэллой. Первое письмо, в котором Сезанн передает «привет Габриэлле», датируется 30 июня 1866 года. Сохранилось письмо Пайо от 19 ноября 1866 года, где мы читаем: «Кланяйся Габриэлле, если ж она вдохновит тебя на роман, то не делай его таким скучным, как тот, что ты написал раньше». Эта короткая фраза ничего не объясняет. Но дата говорит сама за себя. Но еще более важно то, что первое издание «Исповеди Клода», появившееся в 1865 году, он подарил Габриэлле с таким посвящением: «Моей дорогой Габриэлле в память о 24 декабря 1865 года». Это, по всей вероятности, дата их первой близости. (Нечто подобное наблюдается позднее и с посвящением романа «Мечта» Жанне Розеро.)

Короче говоря, Габриэлла стала для Эмиля «реальностью, которая необходима для двадцатилетних мужчин».

В этот же год Байль, слушатель политехнической школы, вытянул несчастливый номер и угодил на военную службу. Золя, натурализовавшийся француз, сын вдовы, был освобожден от армии. Дениза Ле Блон-Золя, дочь писателя, вспоминает: будучи сыном иностранца, рожденным во Франции, он настойчиво добивался французского подданства и получил его 31 октября 1862 года. 3 марта 1863 года он вытянул номер 495, который освобождал его от воинской повинности. Наладились его денежные, а также и любовные дела. Дружба с Сезанном выдержала первые удары. Будущее начинало ему улыбаться.

В издательстве Ашетта Золя приходилось сталкиваться со многими писателями: с Дюранти, маленьким, суховатым человечком, доктринером реализма, который только что опубликовал «Несчастье Генриетты Жерар»; с Жюлем Кларети, работавшим в «Фигаро», и с другими — Тэном, Ренаном, Литтре, Сент-Бёвом, перед которыми он робел еще больше. Он встречался с ними в деловой обстановке, отнюдь не способствовавшей их поэтизации. Барбе д’Оревильи одолевал его просьбами о книгах. Эрнест Ренан, живший на улице Вано, — тучный, прыщавый, романтический обжора — принимал его всегда за столом. Откормленное, чисто выбритое, гладкое лицо походило на лицо добродушного, здорового увальня. Литтре удивил Золя своим изможденным видом — он напоминал сторожиху в Приюте богоматери всех скорбящих. Еще бы, ученый!

После переезда в Париж он как-то прочитал в газете «Деба» статью Тэна о Бальзаке, где тот говорил: «Этот мощный и тяжеловесный художник подходит к обрисовке как слуг, так и хозяев с позиций натуралиста. В этом смысле он копирует действительность, ему нравятся грандиозные чудовища, и потому он ярче всего рисует низость и силу». Слово «натуралист» и этот портрет понравились бывшему лицеисту. Да и Тэну был симпатичен молодой человек, рассуждавший о литературе с жаром, редко встречавшимся в издательской среде. Он заговорил с ним о Свифте, который «подмечает поведение человека за столом, в постели, в гардеробной, следит за всеми его обыденными действиями и низводит любую вещь в ряд самых заурядных явлений, самых недостойных проявлений тряпичничества и кухонных дел».

«В общем и я так же смотрю на своих писателей», — думал посетитель. Выходит, умные люди поняли, что действительность может быть основой литературы?