Все это — игры, свежий воздух, беззаботная жизнь, когда не надо тянуть школьную лямку, — мало влияло на Эмиля: он оставался слишком робким, как девочка, и очень избалованным ребенком. В семь лет он еще не знал азбуки.

Через несколько дней после первых взрывов в скалах Жомегарда Франсуа Золя отправляется в Марсель. В почтовом дилижансе собачий холод. Приехав в Марсель, он начинает сильно кашлять. В прошлом намучившись и еле избавившись от малярии, теперь он с трудом переносит малейшую простуду. Владелец отеля «Медитерране» на улице Арбр, г-н Муле, вызывает врача. Диагноз: воспаление легких. Муле извещает семью больного. В этом красавце-городе, затянутом багряной дымкой, в городе солнца, где Франсуа снова ощутил прелесть жизни, ему, венецианскому строителю, через несколько дней, в марте 1847 года, суждено будет расстаться с жизнью. Какая ирония судьбы! Дать ход огромным административным и финансовым начинаниям, основать дело с капиталом 600 000 франков, склонить на свою сторону Административный совет, бороться против тех, кто вздувает цены на земли, не щадить — своих сил — и вот, пожалуйста, ваше же творение убивает вас. А ведь ему так хотелось вдохнуть жизнь в городок!

Эмили приезжает вместе с малышом. Он никогда не забудет встречи с умирающим Лазарем и позднее воспроизведет в «Странице любви» страдания своей матери, обезумевшей от горя. Достаточно заменить Марсель Парижем, чтобы воскресить эту драму.

Спустя несколько месяцев на стройку приезжает глава оппозиции, сделавший карьеру пятидесятилетний г-н Тьер. «Великий» карлик, вспомнив собственное несладкое детство в Эксе, распорядился привести к себе мальчишку-итальянца. Он обещает помочь в начавшихся судебных процессах. Тьер гладит Эмиля по щеке. Он взволнован… но только своими воспоминаниями. Его интересуют школьные успехи Эмиля… Как, нет никаких успехов? Марш в школу, сын Золя!

Трубят фанфары. Речи. Черт их подери! Окутанный знойной летней пылью, изумленный Эмиль возвращается домой. Неужели это чучело с тонюсенькими ручками — великий человек?!

— Бабуся, где папа? — спрашивает Эмиль у бабушки Обер.

— Папа на небесах, — отвечает она. Кругленькая, со щеками, покрытыми пушком, как у персика, она, несмотря на траур, не утратила своей жизнерадостности.

— Иди играть, Эмиль! Мне надо еще повидать старьевщика.

Да, теперь им пришлось познакомиться и со старьевщиком. Контракты предвидели все, кроме смерти. Надо было думать о процессах, об адвокатах, о судебных исполнителях. Старая дама боролась яростно. Гроши тоже не валяются на дороге. Она не доверяет этим слишком уж приветливым южанам, у которых за внешним радушием скрывается та же жажда наживы, что и у всех. Накинув на голову шаль и захватив что-то под мышку, она из открытого окна посматривает на Эмиля, который возится в пыли с соседской собакой. Этот мальчуган обожает собак.

— Эмили, я ухожу! — кричит она.

Эмили плачет. «Боже мой, — думает госпожа Обер, — может быть, не надо было разрешать ей выходить замуж за человека на двадцать пять лет старше ее. Кто знает?! Не господин же Тьер станет заступником и кормильцем, если нас обдерут как липку… Конечно, надо определить мальчишку в школу, непременно надо». Бабушка проскальзывает в маленькую калитку и направляется в узкий тупичок. Под платанами на бульваре, который охватывает кольцом город, опускается золотистый вечер. Возле бронзового фонтана прогуливаются загорелые провансальцы, сверкая своими черными глазами… «Странные здесь люди. По сути дела, это те же итальянцы. (Она твердо убеждена в этом!) Когда вернусь, схожу к отцу Изоару».

Эмиль перестал играть. Так случалось часто: он вдруг прерывал игру, застывал на месте, задумывался… Особенно после того дня, когда он долго, бесконечно долго брел за гробом Франческо, впереди которого шли священники и несли крест… Над смоковницей летает дрозд. Небо безоблачное, синее-синее. Скоро загорятся звезды. «Папа мой там». Малыш внимательно разглядывает небо. С пронзительными криками носятся стрижи. «Отче наш, иже еси на небесех…» Но на небесах ничего нет, там одни птицы. Семилетний ребенок смотрит на небо Прованса: он не уверен, что там, на небесах, его отец.

В Нотр-Дам властвовал учитель, настоящий учитель: немного знаний, надзор педагога и щедрая любовь к детям. Пансион отличался мягким, даже слишком мягким режимом. Он примостился на берегу Торса — ручейка, названного так из-за его извилистого русла. После игр в запущенном саду в тихом тупике это заведение должно было обтесать Эмиля, обучить азам французского языка, а также и умению «филонить».

Когда звонок во дворе возвещал о конце занятий, г-н Изоар оставлял малыша в классе, чтобы подучить его читать по иллюстрированному изданию басен Лафонтена.

Нотр-Дам имел и другое преимущество: это был недорогой пансион. Семье Золя, замученной судебными тяжбами, истерзанной местными ростовщиками, этими коршунами Плассана (так именуется Экс в произведениях Золя), пришлось перебраться в предместье Пон-де-Беро, где обитали поденщики, цыгане-плетельщики и итальянские каменщики. Эмиль очень любил возвращаться из школы в компании двух мальчишек, Филиппа Солари и Мариуса Ру, а также хорошенькой сестры Филиппа Луизы.

Золя физически развился рано, но интеллект его еще дремал. (Впрочем, в этом он ничем не отличался от — своих сверстников. Это же латиняне! Спустя два года у него уже пробуждается естественный интерес к вопросам пола. Рано созрев, Эмиль заводит «интрижки»[5] на пустырях, на берегу реки, где среди камней серебрится форель и мелькают зимородки, поднимающие фонтаны переливающихся радугой брызг.

Когда Эмилю исполняется двенадцать лет, бабушка и мать решают взять его из пансиона Нотр-Дам и определить в казенный коллеж в Эксе. Это был строгий и чопорный коллеж Бурбонов, переименованный впоследствии в лицей Минье. Попав в среду жестоких и выдрессированных детей Экса-Плассана, где буржуазия вела себя так вызывающе, Эмиль растерялся. Непривычная обстановка и злые шуточки усиливают его замкнутость. Сынки мыловаров издеваются и над его дефектами речи, и над акцентом. Но что поделать — у него действительно был акцент, хоть он ж прожил в Париже и в Босе всего ничего. Старая взаимная вражда между провансальцами и северянами смягчается у взрослых добродушием, у детей же она обретает удивительную остроту. Вопреки всяким новшествам, вроде поездов, автомобилей, радио и телевидения, Франция еще сегодня разделена на мелкие провинции, за пределами которых живут «иностранцы». Если учесть, что в ту пору на преодоление любого расстояния надо было затратить в десять раз больше времени, чем теперь, то можно представить себе, каким непрошеным гостем казался Эмиль этим отпрыскам из богатых кварталов! Итальянец? Ни в коей мере. Итальянцы — это же наши. «Французишка», парижанин, чужак, «иностранец»! Ну и странный малый! Надо говорить saucisson, а он говорит tautitton. Какое кощунство! Ему двенадцать лет, а он все еще в седьмом классе! Верзила в сравнении с малышами. Настоящий дылда!