Наступил вечер. Пыль улеглась. Тишина воцарилась мало-помалу на дороге. Ганс и Лизбета, пресыщенные удовольствием, видимо, были не прочь возвратиться домой, и с этою мыслию они обернулись к своему названному отцу.

Все время, пока проезжали солдаты, он молчаливо наблюдал за ними. Он, как бы для развлечения, считал их. Ни один генерал в раззолоченном мундире не следил бы на параде с большим вниманием за своими солдатами, чем это делал скромный с виду горожанин. Когда все телега проехали, он вынул из кармана записную книжку и написал:

«24 сентября 1805 года, батальон в пятьсот гренадер только что проехал в телегах из Саверна в Страсбург. Люди с виду были здоровые и прекрасно дисциплинированные. Одна особенность меня поразила: я вижу первых солдат, у которых подстрижены и не напудрены волосы. От этого их одежда много выигрывает в чистоте, так как мука, которою покрывают волосы гвардейские гренадеры, страшно грязнит их красные воротники. Говорят, что это нововведение будет всеобщим во французской армии.

Пятьсот солдат этого поезда составляют часть тридцатипятитысячного войска, сосредоточивающегося уже восемь дней против Келя. Я в неведении, что происходит под Страсбургом, но мне говорили, что в Мангейме, Спире и Майнце составляется громадное сборище. Знакомых командиров я не видал. Я узнал, что Бонапарт возвратился в Булонь, после того как роздал своим отборным солдатам четыре дня тому назад кресты Почетного легиона. Не видно было, чтобы он расположен был уехать. Он задавал балы. Тем не менее сборища, о которых я говорю, очень таинственны и очень важны, и заслуживают более близкого изучения. Знаменитый Мюрат, генерал от кавалерии, еще не возвратился из путешествия по Германии, куда он отправился по секретному предписанию своего повелителя. Генерал Бертран, которому в то же время поручено серьезно навести справки о союзных войсках, вернулся вчера. Они были так дурно переряжены, что меня удивляет, как их не задержали. C.S.»

Записав все это, скромный горожанин положил памятную книжку в карман и сказал громко:

— Ну, детки, вернемся!

И они пошли по направлению к городу.

Но не сделали и полторы мили, как дорога, по которой они шли из города два часа тому назад, стала неузнаваемой. К их удивлению, при повороте дорога они заметили в трехстах метрах перед собою, у подножия старого вала, гнездящиеся землянки. Они сразу попали в кишащий муравейник из людей.

Здесь находилось, кроме гренадеров, которых они только что видели проезжающими, множество других солдат. Они расправляли свои онемевшие от продолжительной езды ноги, бегая и хлопоча устраивать себе лагерь. Распряженные телеги были расставлены по краям дороги. Возле шумной живописной группы гренадер поместились другие группы, не менее воодушевленные своей силой и дисциплиной.

Эта масса вооруженных людей запрудила местность до самых городских домов. Местные мальчишки с любопытством прибегали посмотреть это человеческое наводнение. Взад и вперед мчавшиеся эстафеты обнаруживали образцовый, предусмотрительный порядок среди хаоса и беспорядка размещения и устройства квартир.

Но вот раскинулись палатки и зажглись огни. На ружьях, поставленных в козлы, лежали свернутые во всю длину знамена, как бы в колыбели из штыков. Дым направлялся прямо к облакам в тихом воздухе. Сдержанный звук голосов подымался вместе с ним над городом.

Здесь находится больше батальона, больше, чем бригада, может быть, дивизия, а, может быть, целая армия!..

И человек, сопровождавший детей, остановился, как вкопанный и изумленный зрелищем. Он даже не заметил вопросительных взглядов детей. Наконец он решился пройти сквозь эту живую стену людей, выступивших даже на шоссе.

— Проходить нельзя! — закричал ему часовой из артиллеристов, выставив перед ними наголо обнаженную саблю.

— Как нельзя проходить? Но если я возвращаюсь к себе? Я страсбургский житель и веду моих детей домой.

— Мне очень досадно, милый папочка, но уж такой отдан приказ. Парк расположен там, совсем близко, и дорога заграждена до ночи.

— О, нет опасности, товарищ, чтобы эти ребятишки заклепали пушку. Допустите меня пройти; уверяю вас, что приказ не может относиться к нам.

— Все возможно! Но я ничего не могу сделать. Вон идет офицер, спросите его, если хотите…

Офицер, на которого указал солдат, был как раз командир батальона. Он только что заметил двух миленьких задержанных детей, с удивлением смотревших на солдат. При нем находился капитан.

— Что там такое, часовой? — спросил он, узнав маленькие белокурые головки.

— Командир, вот гражданин, который хотел бы со своими ребятами возвратиться в город.

— Вы страсбуржец? — спросил офицер, обращаясь к незнакомцу. — Как вас зовут?

— Шульмейстер Карл-Людвиг, бакалейщик и торговец табаком на улице Де-ла-Месанж.

— Служили ли вы? Сколько вам лет?

— Мне тридцать пять лет, господин командир.

— Отчего вы мне не отвечаете, были ли вы солдатом?..

— Полковник Савари меня лично знает…

— Вы хотите сказать, что полковник Савари вас знал?..

— Разве он умер?

— Нет, он сделался дивизионным генералом, командиром полевых жандармов и начальником по служебным разведкам. Но вы мне все-таки не ответили.

— Нет, командир, я не был солдатом.

— Почему же? Вы с виду такой здоровяк?

— Я не французского происхождения.

— Откуда вы?

— Из Нового Фрейштата.

— Где это?

— В четырех милях от Страсбурга, по другую сторону Рейна.

— Тогда что же вы здесь делаете? И каким образом вы знали Савари, когда он был полковником?..

Этот человек, с виду такой спокойный, со скромными манерами, так недавно игравший на дороге с детьми, теперь, казалось, с трудом переносил расспросы. Несколько раз он готов был выйти из терпения, и только сила воли удержала его. Последний вопрос вывел его из себя. Он взглянул прямо в лицо начальника батальона гренадер и ответил:

— Я оказал французам важную услугу в то время, когда генерал Моро переправлялся через Рейн. В награду за это мне разрешили жить здесь. Правда, что я не имел ни ружья, ни шпаги; не носил на голове шапки и шпор на ногах; но без меня, очень вероятно, что немцы не были бы побиты при Гогенлиндене.

— О-о, мой смельчак! — сказал командир с насмешливым смехом. — Если вы говорите правду, то вы великий полководец, но при этом вы довольно странный патриот, так как немцы, которых Моро побил благодаря вам, приходятся вам родными братьями. Не вы ли мне сказали, что ваша родина там?

При этих словах офицер указал пальцем на восток.

— Принадлежат к той стране, которую любят, и служат той стране, которой хотят служить, — возразил Шульмейстер.

— Очень возможно, но что касается до меня лично, то я отношусь с недоверием к людям, которые не любят своего отечества и служат его противникам. Эй, четверых людей! — приказал командир.

В то время как несколько солдат приблизились на призыв командира, капитан, до последней минуты молча следивший за происходящим, сделал шаг по направлению к Шульмейстеру. Последний, видя, что дело принимает дурной для него оборот, сделал быстрое, как мысль, движение. Его рука, выскользнув из складок сюртука, нежно ударила, как бы лаская, мальчика сначала по голове, а затем по плечу. Если бы при этом обстоятельстве находился внимательный наблюдатель, то он, может быть, заметил бы выразительное нажимание рукою по платью ребенка. Затем Шульмейстер более не двигался. Он смотрел прямо в глаза всем этим людям, которым, без сомнения, был отдан приказ его задержать. Глаза мальчика, казалось, говорили: «Будь спокоен, отец! Я понял: надо не допустить, чтобы у меня нашли вещь, которую ты мне доверил… Она там, за воротником моей куртки. Сейчас, как только меня не будет видно, я незаметно прекрасно ее спрячу. Не бойся, не бойся!»

Что же касается Лизбеты, то она прижалась к нему с другой стороны, испуганная и готовая расплакаться.

— Командир, — сказал Шульмейстер, сделавшийся с этих пор безусловно хладнокровным, — я не знаю, какой вы отдали приказ относительно меня, но я надеюсь, что вы не откажетесь отправить этих маленьких бедняжек на другую сторону лагеря, к городским воротам. Когда они достигнут их, я буду спокоен, так как Ганс с сестрою сумеют найти свой дом.