— Вы уверены в том, о чем докладываете?

— Без всякого сомнения, маршал: я спрашивал сам его караульных, и я поднял — именно, это самое подходящее слово — часового, мертвецки пьяного, у которого Шульмейстер, уходя, унес мундир и оружие.

Ганс захлопал в ладоши и с восторгом подпрыгнул от радости.

— Я знал прекрасно, что он убежит! — воскликнул он.

— Но не было ли ему необходимым, выходя из Гогенрейхена, пройти через страну, где находились большие неприятельские силы и дороги были заняты ими? — спросил Мюрат, обращаясь к офицеру.

— Конечно, господин маршал. Но ничего не должно быть невозможного на свободе для такого молодца, способного убежать из темницы, которую я видел.

— Такие вот, сударыня, мои известия, — сказал Мюрат, оборачиваясь к Берте. — Находите ли вы теперь, что хорошо исполнили желание императора?

— Да!.. Да!.. — ответила она. — Без сомнения, мой муж свободен…

И она добавила едва слышно:

— Но жив ли он?

— Прекрасно, командир, благодарю вас, — сказал Мюрат Эксельману, не имея возможности сдержать нетерпеливое движение.

Он сказал себе: «Вот требовательная женщина, плохо оценившая наши заслуги».

Но как бы Мюрат ни был фатоват, он очевидно угадал, что двойной престиж его могущества и его особы перестал действовать на эту неутешную супругу, в которой он тщетно старался пробудить немой восторг.

Кроме того, это более не было, как в Оффенбурге. Теперь она являлась, окруженная ребятами. Здесь не стоило более искать победы, так как к ней присоединилась целая семья. Он искал теперь благоприятный и достойный случай, когда обстоятельства, или, скорее, логические последствия событий, предоставят ему возможность прилично удалиться.

На пороге появился Ланн. Прекрасное, энергичное и прямодушное лицо Роланда армии произвело тотчас же привычное впечатление, т. е. внушительный рост Мюрата казался вульгарным и роскошь его перьев становилась смешною. Около высокомерного богатыря стоял простой, безукоризненный начальник. Этот истинный герой носил одежду для сражения, а тот, фатоватый покоритель сердец, — парадный костюм. С одной стороны была война, с другой — представление.

— Я думаю, что мы теряем время, принц, — сказал Ланн, учтиво дотрагиваясь рукой до своей большой треуголки. — Во всяком случае, если вы намерены остановиться здесь, то, кажется, мне необходимо продолжать путь. Мой первый дивизион должен быть уже далеко отсюда, и я не хотел бы допустить его идти далее без готовой поддержки.

— Без сомнения!.. Без сомнения!.. — ответил Мюрат. — Отправляйтесь, дорогой маршал, я считал вас уже уехавшим.

— Отправиться? Не предупредив вас?..

— Это только разговор! Но разве не было решено, что вы будете действовать, не обращая внимания на меня?.. Впрочем, будьте спокойны, я также отправляюсь.

— Сударыня, приветствую вас! — сказал только Ланн в ответ.

Он потрепал ребенка по щеке, слегка хлопнул его ладонью и вышел, не прибавив ни слова.

Он был взбешен.

В последнюю минуту расставанья с Бертой к Мюрату вернулось настолько его обычное хорошее расположение духа, что он мог вежливо распроститься с простой и гордой, честной женщиной. Очевидно, его счастье победителя изменило ему относительно ее.

— Зачем же нам возвращаться теперь в Ульм, раз там нет более Шульмейстера?

Таким вопросом обменялись Берта с Родеком, лишь только остались одни с детьми.

Но если туда не ехать, то где же поселиться до тех пор, пока события примут положительный оборот? Франц был близок к тому, чтобы посоветовать просто возвратиться в Оффенбург. Молодая женщина склонялась к тому, чтобы не покидать Вертингена, где, по крайней мере, они будут иметь известия. Хотя совета Ганса не спрашивали, но он осмелился высказать свое мнение.

— Почему, мама Берта, не следовать за солдатами, если мы уверены, что отец пойдет в их сторону?

Пока эти три партии колебались решением, послышались стуки в дверь. Их звук был странен и выразителен в безмолвной тишине, последовавшей за недавней сумятицей.

Родек направился к входу. Только что он открыл дверь, как раздался его гневный голос:

— Вы! Это вы? Как смеете вы появляться здесь?

На кого это он так кричит? Кто там такой?

Ганс быстро пошел по коридору и не успел окинуть глазами личность, с которой разговаривал его старый друг, как выразил ей порыв радости.

— Позволь ей войти, мой добрый Франц, — сказал он. — Если бы ты знал!.. Это она меня спасла… Это она схватила за горло человека, который хотел расстрелять отца Карла. Она удерживала этого человека в то время, как я бежал изо всех сил от него. И знаешь ли: у него была сабля, а она только руками боролась с ним. О, позволь ей войти!..

Идите, идите, г-жа Доротея, пусть мама Берта вас поблагодарит.

Еще раз Родек повиновался своему молодому господину, но положительно он ничего более не понимает! Теперь она спасла Шульмейстера и Ганса после того, как выдала целую семью, употребив во зло их гостеприимство. Боже мой, что же все это означает?..

Бледная, растрепанная Доротея дала себя отвести за руку ребенку в комнату, где она провела несколько часов последней ночи… Она снова увидела вокруг себя предметы, которые так недавно бросились ей в глаза, и, казалось, была поражена ужасом от того, что они напоминали ей.

Когда она очутилась перед Бертой, смотревшей на нее с удивлением, но без ненависти, то вместо того, чтобы сесть на стул, который Ганс подвинул ей, она упала на колени перед Бертой. Она оставалась в таком положении, измученная, унылая, охваченная ужасом, как трагическая фигура, раскаявшаяся в преступлении.

— Не правда ли, сударыня, вы меня узнали? — сказала она наконец хриплым голосом. — Впрочем, ваш сын узнал меня, а также друг вашего мужа, который не хотел меня впустить… Уверяю вас, он не прав! Я не злая женщина, я только бедная девушка. Надо, чтобы я вам сказала, для чего пришла. Сначала я не хотела, но я хорошо раздумала: иначе сделать нельзя. Умоляю вас, выслушайте меня, так как мне очень трудно говорить. Я знаю прекрасно, о чем вас должна известить, но я так слаба, так слаба! Это потому, что я много ходила последнюю ночь, также, я думаю, потому, что ничего не ела…

— Возможно ли! — воскликнула Берта. — Ганс, сейчас же сходи…

— Нет, сударыня, нет, благодарю вас, я не буду в состоянии, я не захочу есть. Выслушайте только меня, умоляю вас! Только этой милости прошу у вас…

— Но, добрый Родек, посмотрите на нее! — возразила Берта. — Уверяю вас, несчастная сейчас потеряет чувства от голода.

— Выслушайте! — сказала Доротея, наполовину выпрямляясь, как бы в доказательство, что она еще сильна. — Я не могу терять мгновения. Мне поручено господином Карлом Шульмейстером… Ведь вы его жена, не правда ли?

— Да, да!.. — ответила Берта, забыв на мгновение жалость к несчастной, находившейся перед нею. — Да скажите скорее! Вы видели его?

— Я его видела!.. На нем был мундир немецких гренадер. Ружье он бросил, чтобы скорее бежать, как он мне сказал… Он меня увидел лежащей на земле, на которую я упала, изнемогая от усталости… Он узнал меня, — надо вам сказать, что я его встретила случайно в Ульме… Тогда он сжалился надо мной и помог подняться. Он дал мне выпить немного водки, находящейся в его фляжке… Я сказала ему, где вы были с вашими детьми и что я видела вас. Вероятно, он уже об этом знал, потому что не был удивлен. Он очень хотел бы прийти сейчас же к вам, но это было невозможно, потому что сзади него находились солдаты… Он раздумал и вот что решил, поручив мне сообщить вам…

На этом Доротея вынуждена была прервать рассказ: кто-то ее дернул снова за рукав. Она повернула голову и увидела маленькую Лизбету, которая, раскрасневшись, протягивала ей кусочек хлеба, в три пальца ширины: остаток тартинки, хранившейся для нее.

На глазах бедной девушки показались слезы. Доротея, ничего не сказав, сделала движение головой, и бледная улыбка обрисовалась на ее губах; она выразила ее благодарность. Но Доротея не съела хлеба, она держала нежный подарок маленького создания в ладони руки с благоговейной жадностью, какая бывает у религиозных женщин, когда они получают кусочек просфоры.

При виде, как этот маленький ребенок смотрит на нее милостиво, к Доротее возвратилось мужество. Ею внезапно овладело бесконечное желание еще более жертвовать собой и навсегда, не только ради человека, оказавшего ей добро, но также для счастья тех, кто был близок ее герою и которых она сначала инстинктивно ненавидела.