— Эпикрат!.. — Широкие глаза Фемистокла вспыхнули возмущением. — Неужели ты можешь подумать, что после всего мною сделанного… После того, как я получу первую награду…

— Остановись, Фемистокл.

— Хорошо. Не будем обо мне. Я говорю об Афинах. Надо построить и нам длинные стены от города до гавани. Только не до Фалер, а до Пирея. А еще бы лучше вообще подвинуть Афины к Пирею, к морю!

— Это тебе не удастся, Фемистокл. И никому не удастся. Мы любим свои Афины. Какой же афинянин может себе представить город без нашего Акрополя? Уж и так говорят, что ты оторвал афинян от земли и посадил за весла.

Они шли вдвоем, незаметно отстав от веселой толпы военачальников, прибывших вместе с ними на кораблях.

— Вот и храм Посейдона дает им немалую прибыль, — продолжал Фемистокл, — теперь они стали устраивать Истмийские игры — опять-таки доход. Надо бы и нам…

— У нас — Панафинеи, — прервал его Эпикрат. — Не оскорбляй богиню, не придумывай праздников другому божеству. И вообще, Фемистокл, спустись с облаков. Наши семьи живут на чужой земле, и им некуда возвратиться, потому что мы еще не знаем, есть ли у нас крыша!

Фемистокл вздохнул. При воспоминании об Архиппе, о детях его душа сразу наполнилась нежностью и тоской и руки сами собой поднялись, чтобы принять их в объятия.

— Крыши будут, Эпикрат. Крыши будут. Вот только уладим все эти дела — и возьмемся отстраивать город. Думаю, что наше желание поднять Афины будет горячее, чем было желание персов разрушить их.

Наконец началось голосование — кому из военачальников надо дать награду. Жрецы принесли в жертву Посейдону черного быка. После этого военачальники получили плоские камешки, на которых надо было написать имя того, кого считаешь первым героем при Саламине. Чье имя будет названо чаще, чем другие, тот и получит первую награду.

И случилось то, чего Фемистокл не ожидал, не мог ожидать. Ему казалось, что он ослышался, что он оглох: первой награды не присудили никому!

Вторая награда — Фемистоклу!

— Вторая — Фемистоклу!

— Вторая — Фемистоклу!

Фемистокл стоял неподвижно с сердцем, полным изумления и обиды. Ему — вторая! Ему, спасителю Эллады! Как это могло случиться?

— Очень просто, — сказал Эпикрат, угадав его мысли. — Каждый военачальник к первой награде представляет себя! А умолчать о Фемистокле никак нельзя. Вот и получилось, что твое имя, Фемистокл, повторяется так часто, но вторым.

Фемистокл нахмурился, еле сдерживая гнев.

— Это справедливо? — внезапно охрипнув, спросил он.

Эпикрат пожал плечами:

— У кого искать справедливости? Может быть, у Аристида? Ведь его называют не иначе, как Справедливым. Однако я не слышу его голоса теперь, когда надо показать свою справедливость и оправдать свое прозвище! Но ты должен утешиться Фемистокл: ведь все другие военачальники получили только по одному голосу, да и то лишь тот голос, который каждый подал за себя!

— А то, что эгинцы получили первую награду, расстроенно сказал Фемистокл, — это справедливо? Они хорошо дрались, но главный-то бой выдержали афиняне!

Эпикрат вздохнул.

— Наша слава не померкнет, Фемистокл, — ответил он, — никакие награды не дают славы на века, и не награды ее определяют. Славу дают человеку его дело, а твои дела не забудутся никогда, клянусь Зевсом!

Союзники покидали Истм, отправляясь в свои города. Собирались домой и афиняне. Фемистокл был грустен и задумчив, чувствуя себя глубоко оскорбленным.

При голосовании спартанцев было большинство, они и решили исход дела.

«Этого следовало ожидать, — с горечью думал Фемистокл. — Разве они могут допустить, чтобы слава досталась афинянам!»

Может быть, и в Спарте поняли, что они поступили несправедливо, и, чтобы поправить это дело, они пригласили Фемистокла в Лакедемон, чтобы отдать ему заслуженные почести.

Это было настоящее торжество. Никогда Фемистокл не думал, что будет праздновать победу в Спарте. Город у подошвы величавого хребта Тайгета, город без стен, охраняемый только военной славой и силой спартанцев, город-лагерь, нынче был полон веселого праздничного шума. Трубили трубы, заливались флейты. Все жители города во главе с эфорами и царями встречали победителей. Крики приветствий заглушали музыку:

— Слава Еврибиаду! Слава доблестному полководцу Еврибиаду!

— Слава спартанскому войску!

— Слава Фемистоклу! Слава мудрому стратегу Фемистоклу!

Фемистокл был бы счастлив, если бы эти крики раздавались в Афинах.

«Меня чествует Спарта! — с горечью думал он. — Спарта, но не Афины! Не Афины…»

А чествовали его щедро. Сами эфоры, суровые старцы, не жалели для него похвал, говорили о его мудрости, о его предусмотрительности, которая помогла эллинам спасти Элладу.

Еврибиада наградили оливковым венком за доблесть — высшей наградой Спарты.

«А мне что? — тревожно думал Фемистокл. — Опять вторую награду? Клянусь Зевсом, боги, вы несправедливы!»

Но он напрасно тревожился: его тоже увенчали венком из оливковых ветвей — за мудрость. Тут лицо его просветлело — Спарта полностью признала его. А Спарта — это или могущественный союзник, или опасный враг.

Звонкой вереницей пробежали праздничные дни. Фемистокл собрался домой. Спартанцы на прощание подарили ему самую лучшую колесницу, какая была у них в городе, — пусть явится в Афины, как прославленный герой. Триста знатных спартанских юношей провожали его до самой Тегейской границы. Никогда и никому Спарта не оказывала таких почестей.

Первого, кого Фемистокл встретил, вернувшись в Афины, был Тимодем с острова Бельбины,[26] человек злобный и завистливый.

— Смотрите, Фемистокл в оливковом венке и на лаконской колеснице! Да неужели ты, Фемистокл, и вправду думаешь, что Спарта наградила тебя за твои доблести? Всей своей славой ты обязан только Афинам, но не себе. Не будь ты афинянин…

Фемистокл, обернувшись и увидев с высоты колесницы, кто его поносит, ответил:

— Конечно, будь я бельбинитом, спартанцы не оказали бы мне столь высоких почестей. Но тебя, человече, они не почтили бы, хотя бы ты и родился в Афинах!

Со всех сторон — из Трезены, с острова Саламин, из горной страны Аргоса — тянулись повозки, ехали верхом, шли пешие со всяким скарбом, — женщины, дети, старики… Афиняне возвращались в свои родные Афины.

Архиппа, покачиваясь на узлах с имуществом и прижимая к себе младших детей, не переставая плакала. Плакала от счастья, что снова возвращается домой.

В Трезене афинян приняли ласково. Всем нашли кров, всех обласкали. Трезенцы решили содержать их за свой счет, платить им каждому по два обола[27] в день. Богатые люди открыли для афинских детей свои сады — пусть приходят и берут, что им захочется, пусть не чувствуют себя здесь обделенными. А кроме того, трезенцы постановили платить за афинских детей учителям — пусть учатся, как учились дома. Архиппа, глубоко благодарная, говорила детям:

— Дети, помните это. И если трезенцев настигнет беда, помогайте им. Нет порока чернее, чем неблагодарность!

Но как бы ни были приветливы приютившие их люди, чужой хлеб горек и чужие пороги круты. Вне пределов Аттики чем отличались они, афиняне, от жалких и бесправных метеков?

А теперь они снова в своей стране. О боги, примите своих афинян, вернувшихся домой!

Вот и город виден. И Акрополь стоит в сиянии жаркого солнца. Увидев черные после пожарища колонны храмов, обгорелые и провалившиеся кровли, статуи, упавшие в груды камня и кирпича, Архиппа опять заплакала — варвары осквернили их святыни!

Повозка заколыхалась по ухабистой афинской улице.

— Мама, а где мы будем жить? — спрашивали дети. — В нашем доме?