— Архиппа…

— Да, да, Фемистокл. Жду, конечно.

— Но стоит ли? Ведь я теперь не с пирушки иду домой…

— Неужели ты Фемистокл, хочешь лишить меня этой радости? Выйти, постоять, прислушаться… А потом вдруг услышать твои шаги… Неужели ты не понимаешь? Сколько сейчас женщин в Афинах, которые вот так же хотели бы выйти на порог и прислушаться и услышать шаги своего мужа! Но они их никогда не услышат…

— Понимаю, Архиппа, понимаю!

В новом доме еще было много чуждых запахов — запах глины, извести, кирпича… И приятный запах свежего дерева — Фемистокл мог позволить себе такую роскошь: сделать деревянные двери! Но дымок очага уже тронул беленые стены, и теплое дыхание его обживало дом. Стол, как и прежде, в спокойные, мирные времена, стоял накрытый к ужину. И Фемистокл, огрубевший на войне, загоревший на работах, смирившийся с лагерной жизнью в палатках, почувствовал, что может сейчас заплакать от счастья. У него снова есть теплое гнездо, полное детей. И с ним Архиппа, охраняющая его очаг.

— А здесь был Тимокреонт, — сказала Архиппа за ужином, — хотел говорить с тобой.

— Опять!

— Да. И придет завтра.

— Получит тот же ответ.

— Это опасный человек, Фемистокл. Он ведь писатель, поэт. Только боги знают, что он может сочинить про тебя!

— И все-таки, клянусь Зевсом, он получит тот же ответ, что бы он там ни сочинил. И больше не говори мне об этом человеке, Архиппа, я хочу быть сегодня только с тобой. Как вы тут жили без меня? Как дети?

Как дети! Это тот самый вопрос, отвечая на который Архиппа может говорить и рассказывать хоть до утра…

А утром к Фемистоклу явился Тимокреонт, поэт с острова Родоса, аристократ. Уже с первого его взгляда Фемистокл понял, что предстоит неприятный разговор.

Тимокреонт вежливо приветствовал Фемистокла, но под этой вежливостью явно сквозила ирония.

— Пусть будет взыскан богами твой дом, мой проксен.[29] Давно хочу поговорить с тобой, но ты без конца строишь стены. От кого ты отгораживаешь Афины? Ведь перс уже далеко и возвращаться не собирается!

Фемистокл велел подать вина. Слуга поставил на стол кувшин с вином и кувшин с водой, принес блюдо винограда; крупные влажные виноградины светились насквозь, будто налитые желтым медом.

— Так я все о том же, Фемистокл, — начал Тимокреонт и, сморщась, пригубил чашу, словно не вино ему подали, а уксус. — Почему ты все-таки так бесчестно поступил со мной?

— Бесчестно?

— А как же? Ты был моим проксеном. Не обязан ли ты заботиться о моем благополучии?

— Как видишь, я забочусь. Вот мой дом, вот мой стол. Живи как дома.

— Я хочу жить дома, а не как дома. Я уже в свое время приходил к тебе и просил. Ты отверг мою просьбу. Как ты мог это сделать, Фемистокл?

— Ты просил! Но как же ты не понял, Тимокреонт, что я не мог выполнить твою просьбу! Ты просил сразу после Саламина, когда я… Ну, в общем, после нашей победы ты просил повернуть корабли на Родос…

— Да. Повернуть корабли на Родос, завоевать Родос, прогнать демократов и вернуть меня на родину, откуда демократы меня изгнали. Да. И теперь я эту просьбу повторяю.

— И теперь, Тимокреонт, я повторю то, что ответил тебе тогда: я демократ и демократию свергать не стану ради того, чтобы вернуть на родину аристократа.

— Но ты мой личный гостеприимец, Фемистокл. Ты обязан был восстановить ради меня аристократию на Родосе!

— Для меня интересы демократии выше личных отношений. А завоевывать Родос… Зачем? Да и война тогда была направлена в другую сторону, я не имел права нарушать план стратегов. Но об этом — все!..

— Все!

— Да. Все.

— Сколько же тебе заплатили те, кого ты все-таки вернул на родину? Я заплачу столько же.

— Я ни с кого не брал денег, Тимокреонт. Не повторяй клевету, возводимую на меня людьми, которым не нравятся мои дела в государстве.

— Не нравятся?.. — Тимокреонт ядовито усмехнулся. — Да, пожалуй, ты прав: не нравятся. Никому не нравится, что ты подтаскиваешь Афины к Пирею и что простолюдины, становясь моряками, начинают мнить себя очень влиятельными людьми.

— Не только мнить. Они действительно становятся влиятельными людьми. И им это нравится.

— Никому не нравится, — продолжал Тимокреонт, не слушая возражений, что ты собираешь деньги с островов и кладешь их в свой карман.

Фемистокл вскочил, он больше не мог владеть собой.

— Я кладу их в свой карман? Пусть тот, кто сказал это, проглотит собственный язык!

Тимокреонт, увидев, что рука Фемистокла хватается за меч, поспешил поправиться:

— Но разве ты не собираешь деньги с островов?

— Да, собираю, — стараясь подавить бешеное раздражение, ответил Фемистокл, — но я собираю дань. Понимаешь ты это? Собираю ту дань, которую они платили персам, изменив нам. И не в свой карман — я их кладу в общую казну наших союзников. И это наше право, право афинян, брать дань с тех, кто изменил своей метрополии и воевал вместе с персами против нас!

Тимокреонт замолчал, отодвинув почти полную чашу. Фемистокл тоже не начинал разговора, лицо его полыхало, глаза сверкали негодованием, ему нечем было дышать. Столько клеветы! И какое опасное оружие — клевета! Не от этого ли оружия придется ему погибнуть?

— Так, значит, с этим вопросом все? — зловеще спросил Тимокреонт.

— Да, все, — жестко, не глядя, на него, ответил Фемистокл.

Тимокреонт встал.

— Ну что ж, пойду. Но ты еще услышишь обо мне.

Он вышел с недоброй усмешкой. Фемистокл не поднялся, чтобы проводить гостя. Он угрюмо сидел, подпершись рукой и глядя куда-то вниз, в мощенный белой галькой пол. Архиппа тихо подошла к нему:

— Прости, Фемистокл, но я все слышала. Не огорчайся. Клевета живет недолго, ее разносит ветром, как собачий лай.

Ни Архиппа, ни Фемистокл не знали тогда, что эта клевета, повторенная историками, на все века очернит его доброе имя.

Пилагоры[30] сели на коней, путь предстоял не близкий. Кони осторожно ступали по немощеным афинским улицам.

Фемистокл весело посматривал по сторонам.

— Всего два года прошло после нашествия персов, — сказал он своим спутникам, — а город уже встал из пепла. И стена городская стоит. Теперь соединить бы город стенами с Пиреем — мы были бы неодолимы!

— Очень длинные пришлось бы строить стены — возразил пилагор Лисикл, человек важного вида, но недалекого ума. — Пирей далеко.

— Да, да, — кивая лысой головой, повторил пилагор Толмей. Он имел удобную привычку соглашаться со всеми, кто бы и что бы ни говорил.

— Ради могущества Афин можно потрудиться. Тогда нам была бы не страшна никакая осада — ни чужеземных войск, ни своих соседей… Но что это там толпится народ?

Они выехали на площадь. Народ собрался, любуясь новым портиком, который поставили совсем недавно. Портик был красив: с одной стороны колоннада, с другой — стена, украшенная яркой живописью.

Фемистокла узнали.

— Привет, Фемистокл!

— Да хранят тебя боги, Фемистокл!

Фемистокл, занятый постройкой стен в Пирее, уже многого не видит, что происходит в Афинах.

— Кто же расписал так прекрасно этот портик? — спросил он, придержав коня.

— Наш художник Полигнот.

— Прекрасный художник. Но почему вы пересмеиваетесь, друзья? Я сказал что-нибудь не так? Но ведь я, вы знаете, не обучен искусствам, может, я и ошибаюсь…

— Ты не ошибаешься, Фемистокл. Полигнот — знаменитый художник. Но посмотри, кого он изобразил!

— Кого? Приама, царя Трои, как я понимаю, и дочь его Лаодику… Или нет?

— Это так. Но взгляни получше. На кого похожа Лаодика? Это же сестра Кимона, Фемистокл! Это же Альпиника!

Фемистокл пригляделся. Да, конечно, это Альпиника. Он усмехнулся и тронул коня. Душа его сразу омрачилась. Кимон, всюду Кимон. Кимон, который не стесняется заявлять, что он любит Спарту, что он богатства не ценит, а хочет жить лишь так, как живут спартанцы — простой, умеренной жизнью. Как будто в Афинах это не дозволено — жить умеренной жизнью! А давно ли об этом самом Кимоне, сыне Мильтиада, шла скандальная слава о его распущенности, о его пьяных пирах? Теперь же оказывается, что он только и стремится к жизни со спартанским укладом!