Но время от времени сквозь блаженное забытье она слышала чей-то далекий призывный голос. А иногда у нее появлялось мучительное ощущение, будто она забыла о чем-то важном. Ах да, письмо! И она шла в комнату, брала белый листок, перечитывала его и вздрагивала от радости, дойдя до слов: «Может быть, позднее... Может, потом я освобожусь...»
Но однажды кормилица сказала ей, что в местной газетке было сообщение о браке претора, теперь уже судьи, с девушкой из его городка. Известие это не очень огорчило донну Мануэллиту, но письма она больше уже не перечитывала.
Прошло четыре года. Мануэллита выиграла дело о часовенке, но открывать ее не хотела. Она считала это место проклятым: ведь претор познакомился с ней именно здесь, во время судебного осмотра часовни, и здесь-то он узнал, что она самая богатая наследница в деревне...
Однажды утром к ней пришли пастухи арендовать пастбище, один из них был как раз из тех мест, где жил ее бывший жених. Кормилица спросила:
— Ну, и какова же она из себя, эта его жена?
— Прекрасная женщина и очень ему под стать. Строгого поведения, никто о ней дурного слова не скажет.
«Так, значит, это ложь, что у него раньше была связь», — подумала донна Мануэллита и в тот день выпила белого крепкого вина еще до ухода кормилицы.
Почувствовав запах вина, кормилица помертвела. Взяв Мануэллиту за руку, она сказала:
— Погляди мне в лицо, Мануэ!
Хозяйка подняла на нее глаза и разрыдалась. Слезы оросили вскормившую ее грудь. Но все упреки, угрозы, все мольбы кормилицы были напрасны. Преданность и жалость заставили старуху скрыть от других всю глубину падения ее хозяйки.
Прошло десять лет со дня смерти старой донны Мануэлы. Однажды утром почтальон, разбирая письма, увидел среди них конверт с черной траурной каймой, повергший его в глубокое изумление. Адрес на конверте был написан знакомым твердым почерком, четкими, словно печатными буквами.
— «Уважаемой госпоже Мануэлине Кабрас...» Но ведь он уже как будто женат? Может, овдовел и хочет снова попытать счастья?
Стояла осень. Сквозь неплотно притворенные ворота дома виднелся поросший травою мощеный дворик и стена, увитая ярко-красными цветами. Кормилица взяла у почтальона письмо и понесла его наверх, в комнату, где умерла старая хозяйка.
Как и тогда, донна Мануэллита читала письмо, стоя у окна. Листок трепетал в ее руке, как белое крыло с черной каймой.
Бывший жених, который за это время из претора стал судьей, из судьи заместителем прокурора и, наконец, королевским прокурором, сообщал, что он свободен от всяких обязательств, и предлагал ей свою руку. «Я овдовел, у меня двое детей. Если вы примете мое предложение, донна Мануэлина, я буду счастлив обвенчаться с вами еще до конца ноября».
Мануэллита положила письмо под медный канделябр, не собираясь отвечать на него. Но кормилица не спускала с нее глаз. Она взяла письмо, заставила Мануэллиту прочесть его вслух и до тех пор приставала к своей хозяйке, пока та не ответила прокурору, что принимает его предложение с условием, что они обвенчаются в последнее воскресенье карнавала. Жених прислал ей фотографию, на которой он был снят вместе с детьми. Мануэллита внимательно рассматривала семейную группу своими черными, чуть остекленевшими глазами, и было непонятно, счастлива она или нет. Лишь одна мысль радовала ее: выйдя замуж, она наконец избавится от опеки кормилицы, которая всячески притесняла ее и стала настоящей хозяйкой в доме. Да, мать была права: «Не показывай своих слабостей!»
И еще какое-то назидание оставила ей мать, но она никак не могла вспомнить какое. Сколько вещей она перезабыла!
Прошла зима, затих шум потоков в долине, снова деревенскую тишину нарушали лишь вопли ряженых в карнавальных масках быков и медведей и заунывные песни, под которые плясали крестьяне на площади.
В четверг на масленицу толпа, собравшаяся на площади поглазеть, как скачут на лошадях ряженые, увидела незнакомый желто-зеленый экипаж. Из экипажа вышел бывший претор, ныне королевский прокурор. За эти десять лет он изменился к лучшему: среднего роста, коренастый, с круглым лицом и пышными рыжеватыми усами, он был очень представителен.
Он направился прямо к невесте. Со времени их разлуки девушка нисколько не изменилась. Все такая же худенькая, в темной, наглухо застегнутой кофточке, с такой же толстой черной косой, короной лежавшей на маленькой голове. Лишь глаза стали другими: потускнели и затуманились, словно подернулись дымкой.
Жених поцеловал ее, ощутив на губах приятный запах бергамотовой воды. Кормилица исподтишка наблюдала за ним.
Свадьбу сыграли в воскресенье утром в открытой ради такого случая часовне. В понедельник днем супругов оставили в покое: визиты друзей и родственников закончились. Муж решил воспользоваться этим, чтобы немного прогуляться, и вышел на дорогу. Он был молчалив и задумчив и все еще выглядел вдовцом, но в глубине души был доволен.
«Правда, из Мануэлины никогда не выйдет блестящей светской дамы, — думал он, — она нескладная и смешная. А кроме того, за эти годы в ее облике появилось что-то странное: на глазах у нее словно черная пелена. Но зато она будет хорошей матерью детям, а это самое главное».
Когда он вернулся с прогулки, ворота оказались на запоре. Он постучал, но никто ему не открыл. Тогда он решил пройти через часовенку, но дверцы оказались запертыми со двора. Он уже собирался вернуться назад, как вдруг во дворе ему послышался голос жены.
— Мануэлина, открой!
Мануэлина сидела на ступеньках часовни. Она быстро встала и отперла дверцу. Потом, пошатываясь, попятилась назад, сжимая что-то в кулаке. Глаза ее блестели странным блеском. Муж подумал, что это лихорадка либо безумие. О, он очень хорошо знал такие глаза! Сколько таких глаз он видел со своего высокого места судьи, хранителя общественных устоев.
— Мануэлина, да что с тобой?
Он попытался взять ее за руку, но она инстинктивно прикрыла рот ладонью. Тогда он приблизился к ней и почувствовал запах вина. Ужасная истина внезапно открылась ему. И в то время как женщина пятилась назад, роняя из рук камешки, которыми она забавлялась, он испытал то же, что чувствовала она в тот далекий день, когда получила его письмо с отказом. Ему казалось, будто он катится со скалы прямо в пропасть и вдребезги разбивается там об острые камни...
СБОРНИК
Сказка
(Перевод Р. Миллер-Будницкой)
В старинном замке, в нише огромного окна, сидела маленькая принцесса и, глядя на тучи, собирающиеся над морем, думала, зачем она живет.
Маленькой принцессе только недавно исполнилось двадцать лет, но временами она казалась то старше, то моложе: в ее черных как смоль волосах уже мелькали кое-где серебряные нити, а свежее личико было матово-бледным, как слоновая кость. Отец и братья принцессы погибли на войне, а жених, испанский принц, покинул ее, потому что доставшаяся ей в наследство королевская казна оказалась беднее, чем он рассчитывал. Вот поэтому-то принцесса, уединившись в замке на берегу моря, спрашивала себя, зачем она живет.
Она уже больше не страдала, но порой сожалела о былых страданиях, сожалела о том времени, когда в ее душе с шумом и грохотом урагана, с ослепительными вспышками молний неистовствовала скорбь. И в этом вихре чувств ее гордость металась, рыча, как связанный лев, и пыталась задушить эту скорбь и не раз побеждала ее.
Ну, а потом пришел непрошеный добрый лекарь-время и по кусочкам вынул из груди принцессы разбитое сердце. И в душе ее стало тихо и пусто, и она горько оплакивала те минуты, когда у нее было хотя бы ее страдание. А теперь дни проходили один за другим без радости и без горестей и казались ужасно длинными, хотя стояла зима.
Зима выдалась теплая, согретая дыханием моря. В лесу, расстилавшемся у подножия замка, дубы все еще хранили золотую осеннюю листву, а когда налетал ветер и раздвигал ветви деревьев, между стволами виднелась зеленая трава, она слабо поблескивала и была похожа на морскую гладь. А по вечерам небо над замком становилось таким прозрачным, что принцессе, сидевшей у закрытого окна, казалось, что она видит сквозь витражи, как движутся звездные хороводы.