— Ну, будет! будет! — отвечала она.

Она налила вина Фарре и пошла дальше. Дядюшка Портолу проводил ее взглядом, потом сказал, показав пальцем себе на правое ухо:

— Она немного… ну как бы не в себе; туга на ухо, но зато какая женщина! Моя жена свое дело знает, и еще как знает! И потом она женщина честная. Таких, как она…

— Больше нет в Нуоро!

— А что, скажете, есть? — разошелся дядюшка Портолу. — Кто-нибудь хоть раз слышал, как она о ком-либо судачит? Если Пьетро введет в наш дом свою суженую, девушке нечего бояться, ей здесь плохо не будет.

Тут дядюшка Портолу принялся нахваливать невесту своего сына. И голубка она ненаглядная, и сокровище, каких мало, и нравов самых примерных. Она и шьет, и прядет, и хозяйка хорошая; и девушка она порядочная, красивая, добрая и из семьи с достатком.

— В общем, — съязвил Фарре, — другой такой невесты, конечно же, в Нуоро не сыскать.

Тем временем молодежь о чем-то оживленно беседовала с Элиасом; они попивали себе вино, смеялись и поплевывали. Больше всего веселился сам Элиас, оттого что вернулся наконец домой, но смех его был усталым и надломленным, а голос — слабым. Лицо и руки Элиаса казались еще белее на фоне почерневших от солнца лиц и рук тех, кто его окружал; его можно было принять за женщину, переодетую мужчиной. Кроме того, его манера изъясняться отдавала чем-то особым, непривычным — какая-то смесь итальянского языка и местного диалекта, а чертыхался он, уж совсем как на континенте.

— Нет, ты только послушай, как вас расхваливает твой отец, — сказал будущий шурин Пьетро. — Он вас зовет не иначе как голубками, а ты и на самом деле белый, словно голубь, Элиас Портолу.

— Но вновь почернеет от солнца, — добавил Маттиа. — С завтрашнего дня мы все, трусцой, — в кошару, не так ли, брат мой?

— Белая у него кожа или черная, какая разница? — не выдержал Пьетро. — Бросьте же эти глупости, и пусть он доскажет то, что начал рассказывать.

— Итак, я говорил, — продолжил Элиас слабым голосом, — что тот важный господин, с которым я сидел в камере, был самым главным вором в том большом городе, как же он назывался?… совсем из головы вылетело…ну да ладно! Так вот, он сидел со мной и поверял мне все секреты. Там уж воруют, так воруют; наши покражи перед ними так, детские шалости. Вот нам, к примеру, когда что-либо вдруг потребуется, мы берем и крадем быка на продажу; нас хватают и упекают за решетку, а денег, что ты сумел бы за быка выручить, не хватит тебе даже на адвоката. Там же воры — птички совсем иного полета. Они хапают миллионами, денежки прячут, а когда выходят на свободу, становятся жуткими богачами, разъезжают в экипажах и развлекаются. Мы же, простофили из Сардинии, ничто по сравнению с ними!

Молодежь внимала словам Элиаса, преисполненная восхищения, как ловко обделывают свои дела воры на континенте.

— Там еще сидел один монсиньор, — продолжал Элиас, — богач, каких мало; у него на книжке была уйма денег.

— Даже монсиньор? — удивился Маттиа. Пьетро насмешливо на него посмотрел: ему захотелось показать себя человеком бывалым, хотя удивлен он был не меньше, чем сам Маттиа.

— Подумаешь, монсиньор! А что, монсиньоры не люди, как все остальные? Тюрьмы как раз и предназначаются для людей.

— Но почему же он все-таки туда попал?

— Видишь ли… кажется, потому что он хотел прогнать короля и посадить на его место папу. Другие, правда, поговаривали, что он попал в тюрьму из-за денег. Был он высокого роста, и волосы его были белы как снег: он еще все время читал. Там был еще один — он умер и оставил заключенным все деньги, что были у него на книжке. Мне хотели дать из них пять лир, но я их не взял. Сардинцу подаяния не нужны!

— Ну и дурак! — воскликнул Маттиа. — Я бы эти деньги взял и как следует выпил за упокой души усопшего.

— Негоже так поступать! — ответил ему Элиас, и на какое-то время замолчал, погрузившись в нахлынувшие на него смутные воспоминания, затем воскликнул: «Господи Иисусе, сколько же там сидит самого разного народа! Со мной сидел еще один сардинец в звании унтера, в Кальяри[2] его посадили на корабль той же ночью, что и меня. Он рассчитывал, что ему с рук сойдет, а его схватили, не дав опомниться.

— Думаю, он все же опомнился.

— Да и мне тоже так кажется.

— Он похвалялся, что его вот-вот должны помиловать, что он, дескать, доводится родственником самому министру и что другой родственник служит при королевском дворе; а получилось так, что я вышел на свободу, а он остался сидеть. О нем так никто и не вспомнил — я уж не говорю о том, что никто не прислал ему сколько-нибудь деньжат. В тех местах, если у тебя нет ни гроша, ты можешь сдохнуть с голоду, Господь не даст мне соврать. А эти тюремщики! — воскликнул Элиас с гримасой отвращения. — Душегубы, да и только! Эти мерзавцы почти все родом из Неаполя. Ты можешь подохнуть у них на глазах — им на тебя абсолютно наплевать. Я сказал одному из них на прощание: «Только посмей показаться в наших краях, мерзавец, я тебе голову оторву».

— Да, — поддержал его Маттиа, — пусть он только посмеет показаться возле нашей овчарни, уж он у нас отведает овечьей сыворотки!

— Да он наверняка струсит!

— Кто это струсит? — поинтересовался, подходя к ним, дядюшка Портолу.

— Да так, один стражник, что плевал в Элиаса, — отвечал Маттиа.

— О, черт, да не плевал он в меня совсем, что ты там мелешь? — Все рассмеялись, а дядюшка Портолу крикнул:

— Да Элиас и не позволил бы ему это сделать; он бы пересчитал ему кулаком все зубы. Элиас — настоящий мужчина; мы все — мужчины, а не размазни там какие-нибудь, как жители континента, даже если они поставлены сторожить людей…

— Тоже мне сторожа! — презрительно пожал плечами Элиас. — Сплошь мерзавцы! Но там есть еще и господа — если бы вы их только видели! Такие из себя важные, ездят в экипажах, а когда попадают в тюрьму, то на книжке у них тысячи и тысячи лир.

Дядюшка Портолу в сердцах сплюнул и обронил:

— Да кто они такие? Размазни! Попробовал бы кто-нибудь из них наперед заарканить необъезженного жеребца, справиться с быком или выпалить из пищали! Да они раньше со страха помрут. И кто они такие, эти господа? Мои овцы куда как посмелее будут, да поможет мне Бог!

— Не скажи, не скажи… — заупрямился Элиас, — если бы вы только видели…

— Да сам ты что повидал в жизни? — осадил его пренебрежительно дядюшка Портолу. — Ровным счетом ничего! Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, я тоже ничего не видел, но потом-то повидал предостаточно, и уж знаю, каковы из себя эти господа, каковы люди с континента, и кто такие — сардинцы. Ты еще цыпленок, что только вылупился из яйца…

— Ничего себе цыпленок! — пробормотал с горькой усмешкой Элиас.

— Скорее уж петушок, — заметил Маттиа. А Фарре поспешил уточнить:

— Все же птенчик…

— Вырвавшийся из клетки! — подхватили со смехом остальные. Разговор стал общим. Элиас продолжал свои воспоминания. Что-то он запомнил хорошо, что-то уже успело отчасти стереться из памяти. Говорил он о том месте, где он был, о людях, которых там оставил; другие отпускали замечания и смеялись. Внимала ему и тетушка Аннедда с приветливой улыбкой на спокойном лице. Правда, ей удавалось расслышать далеко не все слова Элиаса, но сидевший рядом с ней Фарре повторял ей во весь голос, чуть ли не на ухо, что говорил сын.

Тем временем пришли еще друзья, соседи, родственники. Новые гости подходили к Элиасу, многие его целовали, все ему желали:

— Чтоб эта беда да осталась навеки одна!

— Если на то будет воля Божья, — отвечал он, натягивая шляпу на глаза.

Тетушка Аннедда обносила всех гостей вином. Вскоре в кухне было полным полно народу; дядюшка Портолу все не мог угомониться и кричал каждому из вновь пришедших, что его сыновья — это три сущих голубка, и никак не хотел отпускать своих гостей, а Пьетро не терпелось познакомить Элиаса со своей невестой, и он все порывался уйти и увести брата с собой.