— Батюшки-светы, да что же у вас такое делается! — воскликнула она, испуганно хватаясь за голову. — За какие такие преступления ты его, сиротинку, пороть собрался, Никита?

Агроном опустил ремень.

— Полюбуйся. Жулик у нас растет, Алена. Жу-лик! Он у меня зажигалку украл.

— Да не украл я, мама, — ставя на место рогач, протянул Алешка совсем уже другим, виноватым голосом. — Я ее только на полчаса поиграть взял и сам не знаю, как она выпала.

Алена Дмитриевна видела нахохлившуюся, решительную фигуру сына, его торчащие на голове, начинавшие курчавиться волосы, видела немытый пол, кровать со смятым одеялом. Неожиданно ей показалось, будто под кроватью что-то блеснуло.

— Погоди-ка, сынок, — тяжело дыша, сказала мать, — что это там у тебя под коечкой виднеется? Слазь, посмотри.

Алёша нагнулся, достал из-под кровати не что иное, как ту самую зажигалку, и протянул отчиму.

— Вот она, — сказал он обрадованно. — Зря я считал ее пропащей.

Агроном сконфуженно засопел.

— Он тебя ударил? — спросила мать.

— Не-е, — протянул Алеша. — Я вовремя отскочил. Его пряжка вот тут только кусочек краски с пола соскребла.

— Хорошо, Алеша, — как-то неестественно спокойно сказала мать. — Выдь на несколько минут из дому. Надо нам с Никитой Петровичем перемолвиться.

Когда дверь за мальчиком закрылась, Алена Дмитриевна скинула с головы платок и с побледневшим лицом шагнула к мужу.

— За что же ты руку на него поднял, Никита? — спросила она тихо. — За что ты сиротинку вором-разбойником назвал? Или тебе мало, что он до сих пор по отцу погибшему тоскует? Кто тебе дал право над душой его измываться? Разве не он из школы табель с одними пятерками и четверками принес? Разве не о нем в пионерском отряде самые добрые слова говорят? За что же ты его острой пряжкой хотел секануть?

— Но позволь, Алена... он же мою вещь без спросу взял.

— Не позволю! — повысила она голос. — Слышишь, не позволю! Пойди верни мальчишку и немедленно перед ним извинись за то, что вором напрасно обозвал. Дескать, так и так, не будет больше этого, чтобы я руку на тебя подымал, и точка.

— Но постой, Алена! — взорвался поначалу оторопевший агроном. — Может, мне еще в ногах у него поваляться прикажешь, ручки ему поцеловать?! Нет уж, извини. Пусть я погорячился, вышел из себя. Но ведь если малец не почувствует крепкой мужской руки, он вовсе от порядка отобьется. Так что не гневись, но я Алешу в строгости и повиновении держать буду.

— Значит, не извинишься?

— Нет.

— И правым себя продолжаешь считать?

— В известной мере — да.

— Тогда не о чем нам говорить, Никита. Сына калечить я никому не позволю. Подумай получше, а завтра будем решать.

Всю ночь проплакала Алена Дмитриевна, проклиная свою горькую долю. Не спал всю ночь и Никита Петрович, беспрерывно вышагивал по комнате, прикуривая от папиросы папиросу.

На рассвете он упаковал свои вещи в большой коричневый чемодан, перенес его в совхозную контору — красный кирпичный домик в самом дальнем конце Верхневолжска, в свой кабинет.

На самой окраинной из городских улиц — Огородной, где жили Гореловы, почти напротив их калитки, чернела водоразборная колонка. Была она во все времена года местом постоянных сходок, на коих бабы, гремя ведрами, окликали друг дружку, охотно останавливались на несчитанное время, делились последними новостями и только потом, все обсудив и разложив по полочкам, осанисто возвращались к своим домам. В войну здесь можно было узнать, когда и в какой дом принесли с фронта похоронную, к каким счастливцам завернул на побывку муж или сын, какая вдова, нарушив благочестие, в горькой полынной утехе впустила на ночь проходящего военного и подарила ему короткую свою любовь, кого из верхневолжцев, обитателей этой окраины, произвели в новое звание или же прославили боевыми орденами.

И теперь здесь тоже судачили бабы. После того как Никита Петрович ушел от Алены Дмитриевны, их разрыв не однажды обсуждался у колонки, под звон тугой струи, падающей в ведра.

— Слышь, Матрена, — обращалась старуха с кирпичным лицом к своей соседке, — а это правда, что Аленка из-за сынка со своим агрономом разошлась?

— Болтают, правда.

— Вот аспид треклятый! И что это за молодежь такая растет! Нешто можно, чтобы сын лишал свою мать последнего бабьего счастья? Если бы не он, чего бы им не пожить. Алена еще в годах и телом справная. Агроном этот тоже серьезный и обстоятельный.

— Да полно тебе брехать, — подходя к колонке и со звоном снимая с коромысел ведра, резала ее под самый, что называется, дых костистая, с басовитым голосом соседка Гореловых, пятидесятилетняя Аграфена, всегда миловавшая и жалевшая Алешку, — жмот жмотом твой агроном! Мало того что примаком в дом ихний вошел, так еще в ежовых рукавицах держать всех решил. Почти ни копеечки на хозяйство — все свои оклады в сберкассу норовит сносить. Кому такой колорадский жук, спрашивается, нужен?..

Разговоры эти долетели и до Алены Дмитриевны. Оставшись в одиночестве, она первое время как-то потускнела, пригорюнилась, но потом отошла и стала еще сердечнее относиться к сыну. Алешка, чувствуя себя виновником происшедшего, не знал, как ей только угодить. Он и на базар сам бегал, и воду носил, и с курами возился, и даже полы научился мыть.

Осенью ушла Алена Дмитриевна из полевой бригады на курсы счетоводов, а потом стала работать в совхозной конторе, до которой от их домика рукой подать. Незаметно бежало время. Сын по-прежнему хорошо учился, слыл среди школьных учителей справедливым и рассудительным.

Был он уже в седьмом классе, когда вспыхнула у него страсть к рисованию. Мальчик стал посещать школьный кружок, приходил оттуда поздними вечерами. В маленькой его комнатке появились краски, холсты и даже этюдник. По ночам при тусклом свете электрической лампочки Алеша так разрисовывал классные стенгазеты дружескими шаржами, что, уходя на работу, мать не могла смотреть на них без улыбки. Часто уходил Алеша то на Покровский бугор, то в городской сад или на совхозные поля с альбомом и карандашами, чтобы сделать наброски.

Однажды, когда он уже спал, Алена Дмитриевна, покончив со стиркой, присела к маленькому столику, заваленному учебниками, и раскрыла один из его альбомов. Первый же карандашный рисунок заставил ее заинтересоваться. Возле водоразборной колонки стояли несколько женщин, и она тотчас же узнала высокую Аграфену, ее соседку Дуняшку, даже ее дворового пса, прозванного за свою черноту Вороном. Перевернула страницу — там комбайн на косовице и знакомый им дядя Федор на рулевом мостике. Еще страница — Волга и пароход, плывущий под высоким правым берегом.

— Как похоже все, — обрадованно сказала она и посмотрела на курчавую голову спящего сына.

Недели через две Алеша радостный прибежал из школы и развернул перед матерью золотыми буквами написанную грамоту.

— Мама, смотри. Это мне за рисунки. Первую премию дали. И еще фотоаппарат «Зоркий» в награду. Его на днях привезут.

Она читала двоившиеся буквы, и складывались они в короткий текст, извещающий, что решением жюри облоно первая премия на конкурсе «Юный художник» присуждена ученику седьмого класса Верхневолжской средней школы № 5 Алексею Горелову за картину «Обелиск над крутояром».

— Дай-ка очки, я еще раз прочитаю, Алешенька, — сказала мать, чтобы незаметно от сына прикрыть очками мокрые глаза.

Вечером мать спросила:

— Сынок, а что на ней нарисовано, на этой твоей картине? Ты бы хоть ее показал...

— Непременно, мама, — обрадовался Алеша. — Но ее только через неделю с выставки возвратят. И мне там кое-что поправить хочется.

— Зачем же поправлять, сынок, если картину твою премировали?

— Чтобы тебе показывать, мама, — смеялся сын, — ты же для меня выше любого жюри. Я хочу, чтобы картина еще лучше стала. Тогда покажу.

Алексей сдержал слово. Дней через десять он принес большой, размером в оконную раму, плоский сверток, туго перетянутый шпагатом. Алена Дмитриевна, стиравшая в корыте белье, отняла от него руки, покрытые мыльной пеной.