— Этого у меня никто не отберет, мама, — улыбнулся Алексей, — даже если до генерала дослужусь, все равно рисовать буду.

— Так-то оно так, сыночек, — грустно согласилась Алена Дмитриевна, — только кто еще из твоего класса в летчики пошел?

— Никто, мама.

— Значит, один ты?

— А какое мне дело до других! — кипятился Алеша. — Каждый по душе должен выбирать себе место в жизни. Ох, и трудно же тебя агитировать, мама!

Они долго, просидели за этим разговором. Электрическая лампочка горела уже зря, потому что лез в окна веселый верхневолжский рассвет, и мать, поцеловав сына в лоб, сказала ему, как маленькому:

— Ложись спать, сынка. Угомон до тебя придет.

...Кажется, совсем недавно все это было. А потом? Словно сон, промелькнула бурная курсантская жизнь с подъемами и отбоями, тревогами и занятиями, с полетами на учебных и учебно-боевых острокрылых машинах и даже с двумя внеочередными нарядами, полученными за пререкания со старшиной.

Из застенчивого паренька превратился Горелов в крепкого, обветренного аэродромными ветрами юношу. Его выносливости и способности переносить безболезненно в воздухе перегрузки завидовали товарищи.

Алексей закончил школу с отличием, получил назначение в один из южных гарнизонов и тридцать суток отпуска. Все шло гладко, размеренно. Он и подарки матери привез, и новенькой, хорошо пригнанной формой лейтенанта поразил. И вдруг это краткое посещение Гагариным их городка... «Вот и прощай, мечта, — грустно подумал он, — завтра в часть».

...Вдоволь надышавшись прохладным речным воздухом, проводив последний окаемок солнца, скрывшийся за горизонтом, Алеша пошагал домой. Густые сумерки заволокли Огородную улицу. Мать уже давно пригнала козу и успела ее подоить. На столе Алешу ожидал стакан теплого молока, вареники со сметаной и холодные щи. Мать села с ним вместе, потом встала, откуда-то из-за печи достала нераспечатанную бутылку.

— Может, выпьешь, сынок, «Столичной»? — спросила она нерешительно. — Никогда раньше этим зельем тебя не потчевала, но теперь ты большой. Может, ради встречи надо?

— А ты, мама, выпьешь? — вопросом на вопрос ответил Алексей.

Она испуганно отстранилась:

— Что ты, сынок! Я ее никогда не пью. А ты — как знаешь. Говорят, летчики все пьющие.

— Кто это тебе так расписал нас, мама? — засмеялся Алексей.

— Бабка Додониха давеча у колонки говорила. У ней двоюродный племянник в самолетных механиках служил, на него ссылалась.

— Неисправима твоя бабка Додониха.

— А разве не так?

— Нет, мама, — весело пояснил Алеша, — тот, кто любит эти бутылочки, долго в реактивной авиации не полетает. Они по самому дорогому бьют — по сердцу. А без него, сама понимаешь, какой из человека летчик.

— Ну а ты как?

— Только по большим праздникам да когда товарищей много собирается, — признался Алексей, — один же, ей-ей, в рот не беру.

— Вот и не надо, — одобрила мать, и он понял, что, предлагая водку, она очень хотела, чтобы он отказался.

Седенькая, немного ссутулившаяся, нажившая за эти два года одинокой жизни новые морщины, сидела напротив мать.

— Мне тут подъемные выдали, мама. Целых сто двадцать рубликов. Это всем выдают, когда к новому месту службы направляют. Для расходов по переезду. Ну а какие у меня расходы? Ты их возьми, эти деньги.

— Что ты, милый! — счастливо заулыбалась Алена Дмитриевна. — Мыслимо ли? Вдруг самому какая нужда!

— Хоть половину возьми, мама, — настаивал Алеша, — сама же говорила, осенью крышу крыть.

— Половину я, пожалуй, возьму, если велишь, — согласилась она. — На крышу действительно надо.

— Вот и хорошо!

Алеша хотел уже укладываться спать, но она, стараясь придать своему голосу предельное равнодушие, все-таки спросила:

— Давеча ночью ты письмо какое-то писал перед тем, как на встречу с Гагариным пойти. — Она прищурилась и в упор смотрела на него исподлобья.

Алексей отодвинул от себя пустой граненый стакан.

— Сознаюсь, мама. Я действительно хотел передать это письмо в руки космонавту. У меня к нему была большая просьба — взять в их часть.

— В космонавты! — всплеснула руками Алена Дмитриевна. — Господи боже, как был ты дитем неразумным, Алеша, так и остался. Да ведомо ли тебе, что сейчас с такими просьбами к нему тысячи валят? На что же ты, лихая головушка, рассчитывал?

— На суворовскую поговорку, мама. Смелость города берет.

Алена Дмитриевна только вздохнула. Ей понравился даже этот его наивный порыв. Улыбаясь, она рассматривала лицо сына. Оно было бы, возможно, строгим и сосредоточенным, но чуть вздернутый нос и такие же, как у отца, кудрявые волосы делали его добрым и веселым.

Где-то в темном углу потрескивал сверчок, да комар еще вился под желтым абажуром вокруг лампочки. Мать задумчиво вздохнула:

— Алешка, Алешка, какой ты у меня фантазер! Вот и отец твой был таким. Что ни получим в совхозе, трактор или сеялку — непременно задумается и какое-нибудь из своей головушки усовершенствование предложит. Только у него фантазия дальше сеялок и комбайнов не шла, а ты, мой милый, до самых звезд хватил. Иди-ка спать лучше. Небось замучили вас в училище ранними подъемами. Хоть на побывке-то отдохни.

Глубокой ночью, прогрохотав на стрелках, скорый поезд подкатил к небольшому степному полустанку и, высадив единственного пассажира, обдав белесым паром невысокую кирпичную постройку, важно проследовал дальше.

Оставшись на перроне, Алексей Горелов поставил на стертый, с выбоинами асфальт объемистый чемодан, положил на него армейскую шинель и, стряхивая остатки сонливости, потянулся. На больших электрочасах было половина четвертого. Вдыхая предутренний воздух, Алексей прислушался, как замирает за поворотом грохот колес.

Полустанок был нем, блекло горели на перроне два-три фонаря, и только фигура железнодорожника, выходившего встречать и провожать поезд, свидетельствовала, что здесь все же теплится жизнь.

— Товарищ! — решительно окликнул его Алексей. — Как бы мне до Соболевки добраться?

В руке у железнодорожника почему-то был старомодный фонарь, и он, не доверяя бледному электрическому свету, высоко его поднял, чтобы получше рассмотреть подошедшего к нему военного.

— До штаба дивизии, что ли? — спросил он ворчливо.

— Ну да, — растерялся Алеша.

— Так бы и говорил, лейтенант, — засмеялся железнодорожник, — а то темнишь, будто я у тебя военную тайну выпытываю. Соболевка-деревня это одно, а Соболевка-аэродром — другое. Деревня — вправо, а аэродром и штаб дивизии — влево. Ты лучше подожди, пока светать начнет, а то не туда вырулишь. У них недавно ночные кончились. Сейчас небось еще самолеты по стоянкам растаскивают. Через часок, перед первой утренней сменой, техники двигатели станут опробовать. Вот тогда и шагай на шум, лейтенант.

— А вы откуда все с такими подробностями и авиационными терминами знаете, дядя? — не удержался от вопроса Алеша. — Можно подумать, сегодня ночными полетами руководили.

— Сегодня не руководил, — мрачно ответил железнодорожник, — а было время — помощником руководителя на старт действительно выходил. И кажется, на СКП[1] не был лишним.

— А почему же фонариком теперь машешь?

— А ты про миллион двести слышал? — хмуро спросил собеседник. — Знаешь, что это за цифра и с чем ее едят?

— Да, вроде знаю. На такое количество людей армия наша сокращалась.

— Вот и я вошел в это количество.

Железнодорожник презрительно повернулся к лейтенанту спиной, дошел до двери и дернул ее на себя так, что пружины завизжали. Но прежде чем скрылся он в помещении, донесся его сердитый голос:

— Желаю тебе, лейтенант, в катастрофы авиационные не попадать. И в миллионы двести раньше времени тоже.

Дверь захлопнулась, и на перроне воцарилась глубокая тишина. Пожав плечами, Алексей взял свои вещи и, обогнув здание полустанка, вышел на небольшую, вымощенную булыжником площадь. Ни одной машины, ни одной повозки... Сел на скамью, дремотно зажмурил глаза. Тихо и пустынно вокруг. «Вот и началась твоя самостоятельная жизнь, Алексей Павлович Горелов», — подумал он.