Войцех Антоний с сочувствием посмотрел на Фелю и бросил Бальцереку с упреком:

— Вот тебе. Бедная девочка! Первая жертва глупых твоих замыслов.

В недобрый час произнес он эти слова — «первая жертва». Ох, в недобрый. Жертвы последовали одна за другой с неожиданной быстротой.

Второй урок начался точно вовремя, пани Лясковская вошла в класс вместе со звонком. Она была в темных очках и выглядела постаревшей. Девятый встал, и дежурная Феля Гавлик с изысканной вежливостью произнесла:

— Здравствуйте, пани Лясковская! Мы рады вашему выздоровлению и… вообще…

— Садитесь, — сказала учительница. — Я не совсем выздоровела, но будем надеяться, что до каникул как-нибудь дотяну.

— Всего месяц остался! — отозвался Бальцерек, словно желая успокоить, подбодрить кого-то.

— В самом деле, — буркнула Гжибовская. — До лета бы…

Пани Лясковская уже сидела за столиком. Она подняла голову и словно бы на мгновенье задумалась.

— До лета бы… — повторила она. — До лета бы! Это ужасно…

Девятый переглянулся: что ужасно? Лето? Но задумываться было уже недосуг, учительница без всякого перехода приступила к опросу.

Напряжение росло, но отвечали пока что неплохо. Никогда еще класс не был так подготовлен. Пани Лясковская спрашивала по списку.

— Четверка, пятерка, тройка, пятерка… — одним только словом подытоживала она ответ и выставляла отметку в дневник.

«Спрашивает и по непройденному материалу. Хочет прищучить нас. А ты, идиот, сюрпризы хотел ей делать!» — написал Яблонский и передал записку Бальцереку. Но Бальцерек оставил послание без ответа, просто прочел и порвал.

Сыпались отметки. Вопросы следовали один за другим, но, на счастье, все были вполне на высоте, пока очередь не дошла до Овчаркувны. И тут произошло нечто весьма странное.

Овчаркувна отвечала сбивчиво, но не это было странно. Она уже с самого начала перепутала все на свете и умолкла, беспомощно глядя на Пилярского, который сидел с ней за партой. И Пилярский рискнул. От открыл учебник истории на соответствующей странице, придвинул его к Овчаркувне, ткнул пальцем, где надо читать, и она стала читать.

— Тройка! — прервала ее наконец пани Лясковская. — Кто там следующий? Пилярский!

Воодушевленный успехом соседки по парте, Пилярский не дал себе труда даже начать ответ своими словами. Он читал по книге фразу за фразой, делая только паузы и заменяя отдельные выражения. Пани Лясковская слушала спокойно, глядя в его сторону. И совершенно не реагировала, хотя ясно видно было, что Пилярский читает.

— Четверка! — сказала она, когда он кончил. — Теперь Сикора.

Шепот, который давно уже слышался в классе, теперь усилился. Ребята вполголоса возбужденно обменивались мнениями. Девятый шумел, гул все нарастал. Никто не мог взять в толк, что происходит. Почему учительница не реагирует, ведь эти двое нагло читали по книжке! Да еще поставила Пилярскому четверку? Гул заглушал слова Сикоры. Он даже вынужден был то и дело прерывать свой ответ, хотя по истории был лучшим в классе.

— Ты не подготовился, Сикора! — сказала пани Лясковская. — Я же слышу, тебе подсказывают… Прошу потише!

Девятый утих — от изумления. Ведь Сикоре никто не подсказывал, да и зачем? Говорили о Пилярском, о том, как он по книге читал. К тому же Сикора сидит один, на последней парте, два места перед ним свободные, и подсказывать-то некому, это же видно! Что с ней сегодня?

— Садись, Сикора. Тройка. За подсказку…

Звонок. Конец урока. Пани Лясковская закрыла журнал, встала и медленно направилась к двери. Едва дверь затворилась за нею, в классе словно бомба взорвалась.

— Тихо, тихо! — орал Яблонский. — Есть только одно объяснение этому.

Все немного попритихли.

— Какое? — спросил Войцех Антоний.

И тут заговорил Бальцерек.

— Не надо догадки строить. Я знаю. Она не видит…

Спокойные слова Бальцерека падают в абсолютную тишину. Девятый, тесно сгрудившись вокруг него, слушает в молчании.

— Я, как обычно, опоздал на первый урок. Забежал к сторожу за картой, чтобы с чем-то в класс войти. И оттуда услышал разговор директора с пани Лясковской. Он убеждал ее, что ей не следует браться за работу, что она не справится… особенно с нашим классом. Но она упрашивала его. «Надо мне, — говорит, — как-то дотянуть до каникул». Этого месяца ей как раз до пенсии не хватает.

— Да ей небось этот месяц засчитали бы, — сказала Гжибовская. — Да и потом, ей же положена, наверно, пенсия по инвалидности?

— Не знаю. Говорю, что слышал… Может, ей просто хочется работать до конца? Не понимаешь? И директор уступил. Может, пожалел ее? Она чуточку видит — близко. Так она сказала.

— Что это значит — близко? Полметра, метр? — спросил Яблонский. — Об этом я как раз и задумался в конце урока. Как далеко она видит?

— Не знаю. Разве это так важно?

— Конечно, важно! От этого зависят наши годовые отметки по истории! — сказал кто-то.

Но никто не засмеялся. Все смотрели на Бальцерека.

— Отныне подсказок на истории не будет, — сказал он. — И чтения по учебнику тоже. С сегодняшнего дня и до каникул этого у нас не будет. Ясно?

— Ну и ну! Ты не только спятил, но еще и угрожаешь, да? Час от часу не легче. А кто нам запретит подсказывать! Ты, что ли? Каким образом? — иронически спросил Яблонский.

— Найду способ… Всегда находил и сейчас найду. Очень простой.

— Посмотрим!

— Посмотрим, — сказал Бальцерек.

Зря Яблонский обострил ситуацию. Он, верно, и не хотел этого, но так вышло. Нашла коса на камень. Хотя, говоря по правде, никто не верил, что Бальцерек может всерьез угрожать. Да еще всему классу.

Проделка с картинами теперь никого в девятом не заботила. Не до того было. Все в тот же день уладил Войцех Антоний. По собственной инициативе, ни с кем не советуясь. Он просто сказал отцу, где спрятаны картины, а потом родительский комитет как-то замял это дело. В конце концов, картины нашлись, были в целости и сохранности — это главное. Не кража, а проказа. Заставившая немного понервничать проказа.

Последняя проказа девятого класса. Потому что с этого понедельника девятый перестал быть необычным классом. Словно лопнуло что-то в самой середке, и все здание, с таким трудом сооружаемое, начало рушиться. Девятый видел, что происходит, пришел в ужас, но никто не способен был спасти класс. Потому что девятый не мог существовать без Бальцерека, вопреки ему. А Бальцерек перестал быть самим собой, перестал быть прежним Бальцереком, с тех пор как противопоставил себя классу. Пришел конец девятому, сыгранному, как оркестр, сплоченному, как взвод коммандос в боевой акции. Печальный конец, абсолютно бессмысленный, нелепый. А может, не такой уж бессмысленный?

Все, что началось с того понедельника, худо-бедно можно было бы понять, не случись это именно в девятом и не будь это связано именно с Бальцереком. Решающим испытаниям подвергся девятый уже спустя два дня, на ближайшем уроке истории. И не выдержал этих испытаний, а по чьей вине — неизвестно. Посыпались жертвы неумолимого решения Бальцерека, принятого им классу вопреки.

На этом уроке истории Бальцерек вставал пять раз. И пять раз спокойнейшим образом громко информировал учительницу:

— Томчик слабо подготовился. Ему подсказывает Гайда.

— Пилярский плохо себя ведет, отвлекает внимание класса.

— Венцек улегся на последнюю парту и спит.

— Гжибовская готовит математику. Точнее говоря, списывает.

— Яблонский читает по учебнику.

Пять раз пани Лясковская усталым голосом отвечала ему:

— Спасибо тебе.

И в журнале прибавилось пять двоек.

Это было уже больше чем открытая война. Это было предательство. Но абсурдом было бы считать, что Бальцерек делает это с целью понравиться учительнице. Впрочем, даже в оценке Бальцерека класс уже не был единодушен. Всегда совпадавшие раньше мнения сорока девочек и мальчиков теперь разделились.

Бальцерек был не из тех, кого можно вытолкнуть на середину класса и вздуть как следует, чтобы помнил вечно. Или поколачивать, покуда не сдастся. Такое тут даже в расчет не принималось. Ведь это Бальцереку, как никому другому, девятый обязан был тем, что из сборной солянки, какой обычно бывает любой класс, он превратился в прекрасный, сыгранный коллектив. Это Бальцерек был дирижером девятого. Без него, противостоящий ему, девятый стал совершенно беспомощным.