Когда музыка вновь смолкла, я спросил мою партнершу, позволит ли она предложить ей рюмку вина; она, улыбнувшись, согласилась, но едва лишь мы сели за столик, как ее дружок подошел и пригласил ее танцевать; она, не глядя в его сторону, отрицательно качнула головой; он разразился проклятьями, затем перешел на испанский, с отчаянным напором выкладывая какие-то доводы; женщина не обращала на него внимания и, все так же язвительно улыбаясь, хранила молчание. Осознав наконец, что поколебать ее не удастся, он решил направить свой гнев на соперника, уводящего у него возлюбленную, и с грозным видом, потрясая кулаками, подступил ко мне; я инстинктивно отпрянул и, поехав на стуле по полу, с чрезмерной поспешностью заслонился руками — со стороны моя неуклюжая поза должна была выглядеть донельзя комичной. Но тут, по-видимому испугавшись, что он учинит надо мной расправу, вмешалась женщина: она ровным, размеренным и твердым голосом велела рыжему вернуться к их столу, куда и сама придет буквально через минуту; так, во всяком случае, я понял ее слова. Вначале это приказание ни к чему не привело, он лишь странно замахал руками, давясь какими-то нечленораздельными звуками. Его рот приоткрылся, толстые губы набрякли, глаза, покрасневшие от обиды и возмущения, казалось, хотели просверлить насквозь спокойные черные глаза женщины, которая взирала на свою сердитую и беспомощную жертву с большим интересом и словно оценивала меру ее покорности, но в то же время не могла скрыть нетерпения, выдавая его нервным постукиваньем пальцев по краю стола. Что касается меня, то я не вставал с места и молчаливо созерцал эту душераздирающую сцену, удивительным образом не понимая, насколько сложившаяся ситуация унижает меня самого, и с непостижимым, как мне кажется теперь, легкомыслием допуская, чтобы моего противника выводили из игры столь коварными женскими ухватками, — не говоря уже о том, что следовало бы хоть на мгновение вообразить глубочайшую ненависть, какой он не мог не исполниться и какую мне в скором времени предстояло изведать на собственной шкуре. И все же трудно было не заглядеться на это двойное зрелище: с одной стороны, горестное, оторопелое лицо вконец сломленного мужчины, внутренне свирепеющего от сознания беззащитности, на которую его обрекала всесильная страсть, и не способного скрыть холодную ярость (о том, что она направлена на меня, я как-то не думал), с другой — таинственная улыбка, обезоруживающий взгляд, властная и надменная посадка головы прекрасной женщины, так хорошо умеющей при необходимости отодвинуть на почтительное расстояние робкого обожателя и беззаботно принимать ухаживания других поклонников. Считая себя зрителем, я несомненно заблуждался: на деле я был одним из действующих лиц, притом самым неинтересным из нас троих, ибо вел себя трусливо и пассивно. Впрочем, как я ни стремлюсь к правдивости, мне не хочется ею щеголять, верша над собой чересчур пристрастный суд и бросая тень на свое доброе имя; полагаю, я вправе утверждать, что тешился этим бездействием отнюдь не по причине толстокожести, любви к позерству, скептического настроя и даже не из-за боязни навлечь на себя убийственный гнев соперника. На самом деле никто и представить не может, до чего естественным было владевшее мною чувство спокойствия, безмятежности, эйфории, лишь слегка приправленное вполне законным любопытством. Упомяну, кроме того, еще одно извинительное обстоятельство, пусть оно теперь и кажется мне сущей мелочью (хотя, собственно, в чьих глазах я должен себя обелять? вы, конечно, уже отметили про себя оговорку: «как я ни стремлюсь к правдивости»), а именно: я был тогда возбужден свыше всякой меры, поскольку выпил лишнего, из чего отчасти и проистекало мое странное поведение. Думаю, я не до конца сознавал, что происходит. Я старался изображать благодушие, а ведь, скорее всего, не вытяни я только что жадными глотками несколько рюмок бренди с содовой, вовеки не примирился бы с тем, что этот парень так страдает в моем присутствии и по моей вине. Все, что я наблюдал, представлялось очень занимательным. Почему рыжий все стоит и стоит с видом ребенка, готового разреветься? Почему глотает обиду за обидой? Да я бы на его месте уже расквасил рожу грязному бабнику — впрочем, я упускал из виду, что этим грязным бабником был я сам. Я ощущал себя бесконечно далеким от того, на что смотрел с жадным любопытством и без всяких угрызений совести, — точно также, как добропорядочный зритель, сидя в театральном зале, не чувствует и тени ответственности за кровавую трагедию, разыгрывающуюся в десяти шагах от него. Все, чего мне тогда хотелось, — это устроиться поудобнее на стуле и, ни о чем не тревожась, смаковать то мучительное, жестокое и хмельное, чем эта ситуация была проникнута изнутри. Разумеется, я и не думал в нее вмешиваться.

Убаюканный сладкой беззаботностью, я, однако, не догадывался, что с минуты на минуту стану главным и даже единственным действующим лицом сцены, каковую выше взялся описать для вас со всею сухостью и точностью, подобающими медицинскому заключению, — конечно, при условии, что, вспоминая волнение, обуревавшее меня в тот вечер, не разволнуюсь вновь. (Замечу в скобках: до сих пор я умышленно рассказывал не столько о предшествовавших событиях, в сущности малозначительных, сколько о том, как под воздействием каждого из них менялось мое душевное состояние. Посвящая этому рассказу так много времени, вдаваясь в мельчайшие подробности, я лишь хотел сделать более понятным то, о чем пойдет речь дальше. Считаю необходимым добавить, что не особенно люблю воскрешать воспоминания. Ни вам, ни мне не нужно, чтобы слова принимали слишком близко к сердцу, чтобы их понимали слишком буквально. Посудите сами, ну куда все это годится: я поцеловал такую-то, я был счастлив, она меня обманула, я огорчился, какой-то тип мне пригрозил, я испугался — и дальше в том же духе? Скажу прямо: большей скучищи и выдумать нельзя. Знаю, знаю: у нас во рту есть язык, мы изобрели перо, чтобы писать, и все, что нам теперь надобно, — это пользоваться тем и другим. И все-таки задумайтесь на миг: а черта ли в них толку, в языке и пере? Откуда в нас вообще столь извращенная потребность — бездумно трепать этим самым языком перед слушателями, восхищенно разинувшими рты или мирно смежившими веки, скрипеть этим самым пером, преследуя, как правило, единственную цель: обрести нечто такое, чего нам недостает в реальной жизни? Кто из нас помнит стыд и предается этому безрадостному занятию только в одиночестве, когда рядом никого нет? Известно кто: сумасшедшие, старые холостяки, всякое дурачье. И обратите внимание: сам я тоже, к чему отпираться, тоже признал, что мне нужны слушатели — немногочисленные, совсем немногочисленные, спору нет. Но все-таки нужны. Ладно, чего уж там: давайте говорить, давайте писать, отбросим сомнения, ведь нам все равно не уберечься от этой заразы.)

Рыжий коротышка, чье лицо стало изжелта-бледным, еще несколько мгновений колебался, не зная что предпринять. Он стоял в выжидательной позе, согнув руки в локтях, в любую минуту готовый на меня наброситься, и, казалось, испытывал своеобразное наслаждение, упиваясь одновременно и суровым обхождением женщины, которой повиновался с безусловной радостью, и собственным гневом, публично свидетельствовавшим о силе его любви. У меня застыла кровь в жилах, когда, опустив глаза, я увидел его колени, подрагивавшие под светло-серыми расклешенными брюками. Прежде я избегал смотреть ему в лицо, но теперь, желая скрыть страх, попытался смерить его холодным, равнодушным взглядом; меняя положение, я то так, то эдак расслабленно откидывался на спинку стула, но при этом стискивал зубами язык, чтобы мои губы не дрожали. И почувствовал невыразимое облегчение, когда он вдруг отвернулся, втянул голову в узкие покатые плечи и, нетвердо ступая, направился к своему столику в углу зала, откуда мог, как и раньше, краем глаза следить за нами.

После этого мы с женщиной остались наедине и между нами воцарилось молчание. Когда мы танцевали, я уже смутно представлял себе трудности, с которыми рано или поздно придется столкнуться, заговорив с нею на ее языке, однако не особенно тревожился на этот счет, полагая, что обмен банальностями может лишь охладить наш пыл; я даже радовался, что вынужден помалкивать — не столько из-за моего обычного неумения найти тему для разговора с незнакомым собеседником, сколько из-за незнания испанского, по-видимому вполне сравнимого с ее незнанием моего языка. Признаться, я был так пьян, что мое начальное смущение улетучилось почти сразу: еще во время танца я обнаружил, что мысленно рассказываю ей такие вещи, какие в обычной жизни не вздумал бы открыть даже ближайшему другу, не то что женщине, которую я, мягко говоря, едва знал, — если вообще допускать, что, увлекаемый мощным желанием и надеждой завоевать ее сердце, принялся бы говорить с нею, за неимением другого предмета, о себе самом.