О любимая, чем же тебя одарю,
Не рассветною ль песней? Но солнце все горячен,
И заря угасает от жгучих его лучей.
Жаркий ветер повеял, колебля
Рдяный венчик ее на дрожащем стебле,
Лепестки осыпаются, ослабев,
Замирает напев.
О подруга, чего же ты ждешь от меня,
Подойдя к моей двери на склоне дня?
Какой подарок тебе вручу?
Не вечернюю ль эту свечу?
Но ее огонек еле-еле мерцает сквозь мглу
В одиноком моем углу.
Ты хотела бы людям сияющий свет нести,
Но чтоб выдержать ветер – где силы ему найти!
Он угаснет в пути.
Что ж тебе подарить?
Может быть, самоцветы, нанизанные на нить?
Но зачем же тебе терпеть мученье тенет,
Ожерелья гнет?
Скоро ль – нет, а настанет мгновение это,
Когда разорвется нить, рассыплются самоцветы,
И ладони твои
Их тяжелой струи
Не сумеют сдержать второпях,-
Мой подарок исчезнет в пыли, обратится в прах.
Не лучше ль, когда, не загадывая ни о чем,
Бродя одиноко в цветущем саду моем,
Затрепещешь ты от душистого дуновенья,
Замрешь на мгновенье,
И этот нечаянный дар живой
Будет навеки твой.
Блуждая в садах, мой прекрасный друг,
Очарованно глядя вокруг,
Ты заметишь вдруг,
Как выскользнет луч из вечерней зари,-
Посмотри на него, посмотри,-
Он коснется мечтаний твоих трепетом тайных чар…
Бери этот дар, мой нечаянный дар,
Бери…
Богатство мое в зарницах, мерцающих нощно
и денно.
Оно возникает мгновенно, исчезает мгновенно.
У него названия нет, но запомни его приметы,-
Воздух вдруг запоет, зазвенят на ногах браслеты…
Я и сам не знаю к сокровищнице пути,
Руками ее не взять, словам до нее не дойти.
Так возьми же сама, что сочтешь ты всего
Всего чудесней,-
Тем дороже подарок, чем он нежданней,
Чем неизвестней,
Как дуновенье благоуханья,-
Цветок иль песня…
О мой Пресветлый!
Когда несметной,
Разгоряченною толпой,
Вздымая пыль клубами за собой,
Проходят нечестивцы мимо
И загрязняют лик прекрасный твой,
Душа скорбит, и боль неисцелима.
В слезах я говорю:
«Прекрасный мой!
Возьми свой жезл и стань судьей!»
Но что я зрю?
Врата суда открыты день и ночь,
Вершится суд всегда, и день и ночь,
Но даже первые лучи рассветов ясных
Не гасят блеска глаз кроваво-красных,
И даже лотосов благоуханье
Не заглушает смрадного дыханья,
А в сумерках, когда отшельник-вечер
Затеплит звезд бесчисленные свечи,
Семь Мудрецов
[44] взирают с высоты
На буйный бред в пыли бредущих мимо
Твоей непостижимой доброты;
Душа моя скорбит неудержимо!
Прекрасный мой,
В тиши лесной
Твой правый суд, и в птичьем пенье,
В жужжанье пчел и ветра дуновенье,
В цветах и в трепете листвы весенней,
Над берегом, лобзаемым волной.
О мой любимый!
Неукротимы
В безмерной алчности слепой,
Они крадутся за тобой,
На все готовы,
Чтобы похитить светлые покровы
И скрыть под ними сердца пустоту
И вожделений грязных наготу.
Они любовь попрали, истерзали,
Повергли в прах…
Нет сил терпеть, не вынести печали!
И я к тебе взываю, весь в слезах.
Я говорю: «Любимый мой!
Возьми не жезл, а меч и будь судьей!»
Но что я зрю?
Над злобой их ты слезы проливаешь,
Как мать детей, прощаешь,
Грудь подставляешь стрелам их мятежным,
На ненависть любовью отвечаешь,
На ярость – взором нежным.
О мой любимый!
Твой суд незримый
В любви, переборовшей все страданья,
И верности, не знающей сомненья,
И в дружбе, что прошла все испытанья,
В ночах разлуки, полных ожиданья,
И в трепетных рассветах возвращенья,
Омытых кроткими слезами всепрощенья.
О Рудра
[45], повелитель грома!
Тупою жадностью влекомы,
В твой храм они вошли тайком,
Как воры в дом,
И завладели
Святыней, что хранилась там доселе.
Но с каждым часом ноша все тяжело,
Гнетет их души тягостным ярмом,-
Они согнулись, сникли, ослабели…
И я, рыдая, говорю с мольбой:
«Прости их, Рудра мой!»
Но что я зрю?!
Снисходишь ты грозой необоримой,
Неудержимой,
Неправедное с них срываешь бремя,
Украденное в ветре развеваешь,
В прах повергаешь,
Карой их прощаешь…
О Рудра мой, ужель настало время?
Да, вижу я теперь: твое прощенье -
Гремящих молний мщенье,
Тьма светопреставленья,
Ливни крови…
Тем милостивей суд, чем он суровей!