С течением небытия,

Где время для нас обрывалось,

Однажды сошлись ты и я.

…

Я понял, как звездная сила

Блеснула и сумрак сразила.

Как трепетно, неудержимо

Дыханье летит бытия,

Я понял, когда недвижимо

Сидели вдвоем ты и я.

(«Встреча»)

Любовь в восприятии Тагора – это сама человечность, естественная и прекрасная. И если в ранний период творчества поэта единение влюбленных, видящих мир «одними глазами»,- это прежде всего пьянящий своею радостью праздник, то в зрелые годы – это и животворный источник душевных сил человека «на самом трудном пути – на пути будней». Мрачный колорит неустроенных будней лишь подчеркивает мужество и стойкость влюбленных («Дорогая, нового рая мы создавать не станем…»). И словно молния, прорезающая затянутый тучами небосвод, вспыхивает неистребимый светоч любви, звучит ее торжествующий глас,- поэт повторяет, как символ веры, как заклинание:

Ты – есть, я – есть, мы – рядом!

Если рассматривать поэтическое творчество Тагора в целом, то создаваемая им картина мира предстает, скорее, обобщенной и возвышенной, нежели конкретной и повседневной, а высокая эмоциональная напряженность подчас словно бы поглощает оттенки чувств и настроении. Однако с годами поэт все настойчивей стремился к конкретности изображения, сохраняя свой характерный лирико-философский подход. Уже на склоне лет Тагор находит «связь былого с грядущим» не только среди полей и лесов,- он открывает ее повсюду… Школьный звонок в переулке, залитом жарою,- ему звучать для все новых и новых поколений,- становится для старого поэта таким же ярким символом вечного обновления жизни, как и весенняя листва, шумевшая в пору его юности.

Трамвай за окнами прогрохотал…

Теперь наш переулок шире стал.

Где тот разносчик старый?

Нет нынче спроса на его товары,

И хриплый крик

Растаял вдалеке. Прошли, как миг,

Десятки лет. Все миновало.

Но вновь звенит звонок в конце квартала.

(«Старая книга»)

Такие стихотворения-воспоминания занимают немалое место в творчестве старого поэта, а порою он сам называет их «игрой осколками минувшего». Но всплывающие в памяти видения прошлого почти неизменно соотносятся с настоящим, которое Тагор рисует немногими, но очень выразительными штрихами, и в целом стихотворения-воспоминания создают подвижную картину жизни, характерную именно своей конкретностью. Они имеют и свое особое настроение, исполненное новыми для поэта мягкими переливами многообразных чувств.

Стремление к большей конкретности изображения, очевидно, не было только вопросом изменения стихотворного стиля, как не было оно вызвано только дорогими для старого человека воспоминаниями. Думается, что это стремление было обусловлено растущим интересом Тагора к повседневной жизни простых людей, более глубоким осознанием ее значимости, что отражало развитие реалистического начала и гуманистической направленности его творчества.

Порой он, кажется, даже впадает в крайности, отнюдь не чуждые этому исполненному жизненных сил, изведавшему острейшие переживания человеку, столь непохожему на стилизованный образ отрешенного и умиротворенного мудреца, который в свое время получил довольно широкое распространение. Поэт, прежде восстававший против повседневности как воплощения стяжательской суеты, теперь видит в повседневности радостную и печальную, полную противоречий жизнь простых людей и стремится возвеличить ее. И вот даже Великая Ганга, которая символизирует национальную традицию – «течет из древних текстов прямо»,- теперь видится ему путником:

Идущим мимо радости и горя,

Что в придорожных домиках живут -

Так близко и далеко от него.

Отчужденной величавости Ганги он противопоставляет образ речки Копаи,- она вся входит в жизнь деревни, через которую протекает. Поэт хочет, чтобы таким же было его творчество, и это желание столь велико, что сам он считает свою поэзию именно такой:

Ритм Копаи похож необычайно

На ритм моих стихов.

Объединяет

И землю он и воду. Наполняет

Он музыкой часы дневных работ,

В незримом ритме том сантальский мальчик

Бредет лениво с луком и стрелою.

И в этом ритме движется телега,

Нагруженная сеном. И горшечник

На ярмарку идет, неся посуду

В корзинах двух, привязанных к шесту,

И за хозяйской тенью собачонка

Бежит в том ритме.

В нем учитель школьный,

Не заработавший трех рупий в месяц,

Идет устало,

Свой облезлый, старый,

Дырявый зонт раскрыв над головой.

(«Копаи»)

Обращение к повседневности не снижало эстетического идеала поэта и не изменяло его мировоззренческих позиций, но делало связь его творчества с действительностью глубже и естественнее. Вот то понимание красоты, которое явилось итогом долгой творческой жизни Тагора:

Красивое заключено в обычном,

Но все границы преодолевает.

Оно в необходимости свободно

И в преходящем остается вечным.

(«Свое жилище я переменил…»)

На протяжении всей жизни Тагор, называвший себя романтиком («этот мир романтик создал, и реального в нем нет»), искал и находил свой путь в реальный мир народной жизни, в тот мир, «что оборван, голоден и сир». Жестокая судьба родины неизменно и глубоко волновала поэта, он искал причины национального порабощения своего народа, пути его освобождения и возрождения. И если поначалу гражданская тема лишь отдельными прорывами вторгалась в поэтическое творчество Тагора, а протест против национального гнета и социального зла сочетался с просветительскими иллюзиями и надеждами на силу моралистической проповеди, то с течением времени социально-политическая проблематика широко переходит из его прозы и публицистики в поэзию, а также в его очень своеобразную драматургию, а гражданский протест становится бунтарским, перерастает в призыв к борьбе.

Тагор с самого начала решительно отвергал насаждавшееся колониальными правителями и получившее довольно широкое распространение в индийских либерально-буржуазных кругах представление о том, что английская власть якобы играет в Индии цивилизующую роль. Он ясно видит, что эта власть угнетательская и грабительская, оставляющая порабощенным ею лишь крохи со стола цивилизации.

Но Западом брошенные лоскуты

Нашей не могут прикрыть нищеты.

(«Мы драгоценности растеряли»)

Ты в унижение одет с хозяйского плеча

Перед одеждою такой и рубище – парча.

(«Чужая одежда»)

Тагора возмущает не только национальное порабощение своего народа, но и вся система колониального варварства и расизма. Он говорит об Африке:

Тенистая! За черным покрывалом

Не видел человеческого лика

Презренья мутный взор.

С колодками, с цепями ворвались

Ловцы людей, чьи когти крепче волчьих,

Чье низкое высокомерье глуше

Твоих для солнца недоступных джунглей.

(«В тот древний, исступленный век…»)

Восставая против чужеземного господства и колониального ограбления, которые принесла его родине буржуазная цивилизация Запада, и уже ощущая растущее зло буржуазности, утверждавшейся в самой Индии, Тагор в то же время выступил решительным противником националистической идеализации индийской патриархальщины. Само сохранение национального подчинения Индии он связывал с сохранением жестокого социального гнета, скверны разделения людей на касты, с вековой приниженностью народных масс. «Не хранит обид тот, кто часто бит…» – с глубокой болью, а порою и с отчаянием говорил он об этом.