Поиск
‹Накусано 10 ноября 1883 г.›
ПОДГОРЬЕ ЗИМОЙ
«Подгорье родное, любовь ты моя!
Под снежной густой пеленою,
Как будто красавица мертвая, ты
Лежишь, не дыша, предо мною.
Все небо покрылось туманом густым,
Туманом насупились горы,
И речка под снегом уснула, и лес
Былые забыл разговоры.
Морозом трескучим сковало тебя,
Тяжелыми льдами прижало.
В глубоких сугробах заглохло соло,
Как будто в нем жизни не стало.
Лишь месяц на землю глядит сквозь туман,
Как факел горит похоронный,
И волка голодного слышится вой,
Как плакальщиц горькие стоны.
Так что ж, неужели здесь вымерла жизнь
И жадно в борьбу не вступает
Со смертью всесильной, с туманом густым,
Ужели ты вправду спишь сном гробовым,
Подгорье, земля дорогая?»
Так думал я ночью, дорогой глухой,
К далекой стремился я цели,
И фыркали кони, и в твердом снегу
Полозья, как змеи, шипели.
Долина Подгорья казалась кладбищем,
Широким и мертвым простором, —
В морозе, в тумане ни крыл, ни приюта
Для мысли, для сердца, для взора.
Закутался я в немудрящий кожух,
И мысли безрадостны были —
О крае, о людях, — туман н мороз
Тоску на меня наводили.
Я думал, о тьме, что по селам царит,
О жизни голодной и бедной,
О детях больных, что тут сотнями мрут,
О горе людей — беспросветном.
Я думал о тысяче пьявок людских,
Что люд истязают и душат,
О тысяче кривд, и неправд, и. обид,
Что рвут и грязнят его душу.
Я думал — ну как из-под этого льда
И мыслям и духу подняться?
И как же народным порывам живым
Вот в этом аду разгораться?
Полозья шипели, как змеи, в снегу,
И кони копытами били
И снегом швыряли.
Я жался и мерз,
И тяжкие думы томили.
‹Декабрь-1885›
МАЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Ты меня мучишь, весна! Рассыпаешься блестками солнца,
Теплым дыханьем поишь, манишь в простор голубой!
Легкие шарики туч погоняя но ясному небу,
Шелковой пряжей из них дождик струишь на поля.
Горсточку серой земли ты. подбросишь, играя, на воздух —
В воздухе вмиг из нее птичья рассыплется трель.
Кряком своих журавлей ты наводишь сердечную смуту,
Сон о привольных краях — счастье далеком моем.
Ты лебединым крылом поднимаешь хрустальные волны —
Слышу их радостный плеск в далях лазурной реки.
Вижу, как чайкою ты над глубокой трепещешь водою,
Как над широким Днестром гнешься упругой лозой.
Ты меня мучишь, весна! Миллионами красок и линий,
Всем своим видом кричишь: воля, движение, жизнь!
Словно былинку, меня увлекаешь ты в эту стремнину,
Новые чувства родишь в сердце увядшем моем.
Ты освещаешь пустырь; ты бесплодные будишь желанья;
Нежно качаешь в ветвях птички пустое гнездо;
Голову низко склонив, раздуваешь погасшее пламя;
Посвистом в рощу зовешь, словно мой друг молодой.
Нет, уж не мне там гулять, в этой роще, любимый мой сокол!
Зайцем веселым не мне в яркую зелень нырять!
Сердце трепещет еще, и в груди еще кровь не остыла,
Но под конец моих лет тягостно жизни ярмо.
Грез безрассудных табун по широкому носится полю,
Гривы по ветру, и ржет, звонко копытами бьет.
О, эти грезы мои, легкокрылые пестрые дети, —
Надобно твердой рукой, их за поводья держать.
Миг лишь — и посвист бича — и жестокое слово:
«На место!..» — К делу! И чары ушли…
Ты меня мучишь, весна!
‹1901›
* * *
Не молчи, если, гордо красуючись,
Ложь бесстыдная нагло кричит,
Если, горем соседа любуючись,
Зависть злобной осою жужжит
И шипит клевета, как гадюка в ночи, —
Не молчи!
Говори, если сердце твое наполняется
Жаждой блага и правды святой,
Если слов твоих ясных, простых ужасается
Хлам отживший, бездарный застой;
Хоть стена впереди — и пылай и гори, —
Говори!
‹Написано 3 февраля 1916 г.›
ПОЭМЫ
СМЕРТЬ КАИНА
ЛЕГЕНДА
Убийца брата — Каин много лет
Блуждал по свету. Словно под бичами
Он шел, тревогой тайною гоним.
И целый мир возненавидел он —
Возненавидел небеса и землю,
Пожар зари и ночи тишину.
Возненавидел близких и далеких:
Он в лицах встречных неизменно видел
Мертвеющее Авеля лицо —
То смертной искаженное тоской,
То стынущее с выраженьем боли,
Испуга и предсмертной укоризны.
И ту возненавидел он теперь,
Кого любил он более отца,
И матери, и всех земных творений, —
Сестру свою и вместе с тем супругу, —
За то, что человек ей было имя,
Что взглядом Авелю была подобна,
И голосом, и сердцем непорочным,
За то, что Каина она любила,
И, хоть ни в чем сама и не повинна,
Не побоялась ради мужа все
Оставить, с ним, проклятым, разделяя
Проклятую судьбу.
Как тень бледна,
Она блуждала с ним. Из уст ее
Ни разу Каин не слыхал укора,
Хоть взгляд ее, и голос, и любовь
Звучали тяжелейшим, неспрестанным
Укором. Но порой, когда тоска
Его томила — точно обезумев,
Прочь отгонял он женщину; послушно
Она скрывалась, тихой, скорбной гостьей
Являлась меж детей своих и внуков —
Но — ненадолго. Как являлась тайно,
Так исчезала, и в пустыню шла,
Чутьем угадывая все пути,
Какими шел ее злосчастный брат.
Была как бы серебряною нитью,
Связующей изгнанника с судьбой Людей.
Теплом, таящимся в своем
Горячем сердце, силилась согреть
Убийцы душу.
Тщетно! Точно рыба,
Которая колотится об лед,
Покамест не застынет, так она,
Борясь, теряла силы, жизнь свою
Сжигала в собственном своем огне.
Скитаясь так, однажды для ночлега
Нашли они пещеру. Утомясь,
Она заснула, головой поникнув
На камень. Каин разложил костер
И сел вблизи, в пылающий огонь
Глаза уставя. Странные виденья,
Меняясь, исчезая, возникали
Из пламени костра; за их игрой
Причудливой следя, забылся Каин —
Целительного сна уже давно,
Уже давно глаза его не знали!
Когда ж рассвет пришел, напрасно Канн
Ждал, что сестра поднимется о постели,
В засохшей тыкве принесет поды,
Плодов нарвет, кореньев насбирает
И меда для трапезы. Высоко
Стояло солнце, узкими лучами
Заглядывая в глубину пещеры.
Тогда к лежащей прикоснулся Каин
И понял тотчас же, что с нею сталось.
Всего лишь раз он видел смерть вблизи,
Но этого довольно, чтобы смерть
Признать потом в каком угодно виде.
А тут она явилась так невинно,
Спокойно так и радостно! Лицо,
Еще вчера истерзанное мукой
И горечью, как будто озарилось;
Помолодела… Прежняя любовь,
Как и при жизни, на лице сияла, —
Но не было следа тоски и горя,
Как будто все, к чему душа ее
При жизни так мучительно рвалась,
Нашла она теперь.
Явленье смерти,
Казалось, подсекло и мощь и волю.
Ни боли он не чувствовал, ни скорби —
Одно бессильное оцепененье.
Он сел над трупом, и весь день, всю ночь
Сидел недвижно. А наутро он,
Поднявшись, наносил сухой листвы
В пещеру, листьями засыпал труп,
Затем каменьев натаскал с горы,
И мучился весь день, и ранил руки,
Пока не завалил весь вход в пещеру.
Потом, омыв, кровавые ладони, —
Как и тогда, по смерти, брата! — тихо,
Не озираясь и не отдыхая,
Ушел в пустыню.
Для чего? Зачем?
Уже давно по думал он. Что думать?
Куда б ни шел он, где бы ни скитался,
Повсюду та же горечь, и тоска,
И одиночество, и скорбь без меры!
Лес кончился. Хрустит песок пустыни
Под тяжестью шагов. Шакал завоет
В расселине, орел всклекочет в небе,
Сверчок- уныло где-то прострекочет,
И вновь безмолвие, покой могилы.
Порою в этой тишине, внезапный
Песчаный смерч, как исполин, взовьется,
Столпом белесым подымаясь к небу,
И, закрутясь, пройдется по равнине,
Как царь — и вмиг обрушится на землю,
Уйдет, как призрак.
… Колесница солнца
Уже клонилась долу. Раскаляясь,
Пылало небо, как большой котел,
Куда воды налить забыл хозяин.
И вдруг в туманной мгле у той черты,
Где свод небес сливается с пустыней,
Багрянцами заката пламенея
Слепительно, — возникло нечто вдруг,
Блистающее гранями кристалла.
Река ли там, окованная льдами,
Гигантскою подхвачена рукой,
Столбом вздымалась посреди пустыни?
Или мираж струился над песками
И фантастической манил игрой?
Лучи заката вспышками огня
Позолотили верхний край стеньг,
Её зубцы, и выступы, и башни,
В лазурном утопающие небе.
А книзу, как пурпурный водопад,
Спадали тени вечера, спокойно
Склонялись у могучего подножья.
И этот вид безмолвному скитальцу
Был точно гром и точно дрожь земли:
Остолбенел он, бледный, как мертвец,
И взором ястребиным углубился
Туда, в огнем пылающие дали.
О, зрелище, знакомое ему!
Не раз и наяву, и в тяжких снах
Оно являлось! Каин задрожал,
Мучительная боль возникла в нем.
И ненависть зажглась в его глазах,
А на устах бескровных, крепко сжатых,
Несказанное, замерло проклятие.
«Вот рай! Гнездо утраченного счастья,
Мелькнувшего, подобно сновиденью!
Родник неисчерпаемого горя,
Которое так близко стало людям,
Как близко прирастает кожа к телу —
Не выйти из нее до самой смерти!
Будь проклято, коварное виденье,
Ты жгучие мне растравляешь рапы,
Не облегчая и не убивая!
Будь проклято и ты, и самый миг,
Когда ты появилось и когда
Отец мой в первый раз тебя увидел!
Будь проклято во имя всех терзаний
Людских и всех несбыточных стремлении!
И, зубы стиснув, отвратился Каин,
Чтоб прочь идти, — но вдруг печаль без меры
Им овладела и тоска; себя
Он ощутил таким бессильным, жалким,
Таким несчастным, как никто на свете.
Поникнув головой, закрыв лицо
Руками, он окаменел на месте,
Кровавым светом вечера облитый,
А тень его большая пролегла
Далеко в степь и в сумраке тонула.
И захотелось вдруг ему опять
Взглянуть на запад. Вопреки сознанью,
Стремился взор его туда, все тело
Туда стремилось. Напрягая волю,
Он снова поборол порыв, руками
Глаза закрыл, но руки через миг
Без сил упали.
Как больной в горячке
Неистовую, ощущает радость,
Свои же растравляя раны, — Каин
Не мог отвлечься от виденья рая,
Всю душу возмутившего и в сердце
Всклубившего безумную тоску
И озлобленье. Чудилось ему —
В нем часть души свирепо рвется прочь,
А часть без памяти, как мотылек
В огонь, летит к хрустальной двери рая.
Но вот погасло солнце, и тотчас,
Как пес, отпущенный с цепи железной,
Набросился на землю сумрак ночи,
И дивное рассеялось виденье.
Бессильно Каин рухнул на песок,
Ища покоя. Дикий зверь пустыни
Не устрашал его: печать веков
На Каине лежала, прочь гоня
И тварь-любую, и любую смерть,
Но отгоняла и покой и сон.
Всю ночь, подобно рыбе на песке
Холодном, он ворочался, бессонный.
Когда же снова солнце запылало
И озарило даль — нашло в песке
Ложбину лишь, где укрывался Каин.
А он уже с рассвета был в дороге —
Он шел на запад. Некая мечта
Влекла его туда, хоть образ рая
Скрывался за туманной пеленою,
Окутывавшей половину неба.
Что ждало там его? Он сам не знал.
Но, не надеясь и не ожидая,
Он все же шел. Так журавли, почуяв,
Что где-то за морем, в краю полночном,
Идет весна, — раскидывает- крылья
И с песней звонкою летят туда,
За сотни миль, не думая о бурях,
О всплеске волн и хитрости ловцов.
Весь день в тумане он бродил, как в морс.
Лишь к вечеру рассеялся туман,
И на мгновение лучи заката
Открыли вновь вчерашнее виденье:
Громады стен и золотые башни, —
Но так далеко, в несказанной дали,
Что мнилось, путь до неба ближе вдвое.
Но разве даль страшна? Пусть мелок шаг
Людской и слаб, — измерит Каин им
Весь круг земли, последней грани света
Достигнет, если цель есть впереди.
По смерти брата столько долгих лет
Блуждал без цели он, бродил, как зверь
Испуганный, стараясь схорониться
От самого себя, — и в первый раз
Блеснула цель ему! Усталый дух
Здесь может отдохнуть! Пускай и так,
Что ото отдых на шипах колючих,
А все же это отдых, забытье!
И, проведя в пустыне ночь, опять
Пустился в путь он. День за днем сменялись,
А чудное виденье райских стен
Порою появлялось на мгновенье,
Его дразня своим спокойным блеском
И вместе с тем маня к себе; и вновь
Какое-то таило обещанье
В сиянье золотисто-алом.
Скупо
Пустыня-мачеха его питала
Кореньем, медом диких, пчел; поила
Соленою и затхлою водою.
Он к этому привык. Порою реки, —
Болота и соленые озера
Пересекали путь ему. Бесстрашно
Ступал он — в воду, поборая волны,
Сопротивляясь ветру, грому, граду.
Природа досаждать, ему могла,
Как мачеха над пасынком глумиться,
Но смерть его страшилась.
Иногда
Какое-то невнятное стремленье
Рождалось в нем, порой глухая злоба
Под сердце подступала, удушая
Как бы клещами. Угрожая небу,
И бога и себя он клял. Но только
Стихал порыв, он становился жалким
Червем бессильным и в изнеможенье,
Упав среди песков, лежал, как труп.
И вдруг его глухое беспокойство
Охватывало при одной лишь мысли,
Что может он до цели не дойти.
И вскакивал и, словно бы за ним
Кто гнался, — задыхаясь, вновь шагал,
По пояс утонув в песках пустыни,
Волчцами до крови израня ноги,
Но все стремился к западу.
Как долго
Он странствовал — кто знает? Но порой
Ему казалось. — сотни лет. Меж тем
Минувшее, как бы. в волнах потопа,
Из памяти стиралось без. следа;
Остались лишь, насколько мог еще
Припомнить он, неясные черты
Последнего скитанья.
Но однажды
Достиг он цели. Был ненастный вечер,
И солнце спряталось уже за тучи,
Когда больной, продрогший и несчастный
У райских стен остановился Каин,
Подножье их уже скрывала мгла,
А далеко, как будто под землею,
Гром грохотал, и ветер за стеною
Стонал и плакал. Холод бурном ночи
Или усталость этому причиной, —
Но Каин ощутил успокоенье
И, после смерти брата в первый раз,
Как к матери младенец, прижимаясь
К стене холодной, погрузился в сон.
Но не было покоя и во сне.
Виденья страшные его томили,
И он метался и кричал, порывы
Осенней бури криком заглушая.
А поутру поднявшись, истомленный,
Почувствовал себя еще несчастней.
Рассвет был холоден, все небо сплошь
Затягивали тучи, и хлестали
Потоки ливня. Серая, как море,
Текла пустыня, уплывая вдаль,
Уныла, величава и грозна.
А рядом, сколько видно было глазу,
Стена однообразно возвышалась
Вплоть до небесной тверди — ни прохода,
Ни башен, ни ворот, — лишь ровно-ровно
Текла она, как будто мир навеки
Собою надвое рассечь хотела.
И двух титанов этих посреди —
Пустыни и стеня — он, Каин, тварь
Бессильная, беспомощная мошка!
Нет, мошка все же счастлива! У ней
Есть крылья, сила есть подняться в воздух.
Превыше стен, и заглянуть в тот рай,
В праотческие, милые края!
Мурашке жалкой можно! А ему,
Царю творения, владыке рая,
Ему нельзя!
Он молча, в исступленье,
О стену эту бился головою,
Бил кулаками, грыз зубами камень,
Пока, бессильный, не упал, как труп.
Три дня, он бесновался. Крик его,
Подобный реву раненого зверя,
Тревожил тишь пустыни. Иногда
Он пробовал молиться, но из уст
Одни богохуленья и проклятья.
Лились. От боли загрубело сердце
И лишь рвалось, смириться не могло.
Но вот пришел в себя он и сказал:
«Пусть будет так! Я проклят, знаю это!
Кровь брата на руках моих. Навеки
Утрачен рай. Пусть будет так!
Не место
Мне в том раю. Но за безмерность боли,
За все мученья без конца, какие
Я испытал уже и испытаю, —
Лишь одного желаю я, о боже!
Позволь хотя на миг, на миг единый,
Хоть издали, опять увидеть рай!
Хотя на миг увидеть вновь владенья,
Утраченные мною без возврата!
Лишь взгляд один! Лишь миг один, о боже!
А там пускай обрушатся все кары,
Какие мне назначены!»
Вот так,
Вздымая к небу руки, он молился,
Но небо не ответило ему.
Лишь солнце светлые лучи кидало,
Да коршун где-то там стонал в лазури,
Да выл шакал в пустыне.
«Значит, нет! — Промолвил Каин. —
Голос мой проклятый
До бога не доходит. Я виною,
Что небеса не отвечают мне!
Бывало по-иному, но — пропало!
Пусть будет так. Но вот как поступлю!
Должны же быть ворота здесь, в степе,
В какие бог изгнал отца из рая.
Я слышал, ангел с огненным мечом
Их стережет. Ну что ж, пускай стоит!
Пускай убьет меня, не страшно это.
А не убьет — я упаду на землю
И, в прахе извиваясь, как червяк,
Проситься буду и молиться буду,
Стучаться буду, преклоняться буду,
Пока к моим мольбам не снизойдет он».
И тотчас же, спеша, пустился в путь
Вдоль райских стен, стремясь найти ворота.
Но день прошел, и ночь прошла бесследно,
И день, и ночь, еще, еще, еще —
Стена все убегала-без конца;
И солнце закрывала перед ним,
А райских врат как будто не бывало.
Но Каин не неистовствовал больше,
Не клял, не рвался. Тщетно безнадежность
Гиеной ненасытною кружила
Вокруг него и леденила дух.
Он неустанно силы напрягал
И, отгоняя прочь зловещий призрак,
Все шел и шел.
И вот — виденье вновь.
Среди пустыни поднялась, сверкая,
Гора. В сиянье лучезарном, верх
Купается в небесном океане
И, шлемом возвышаясь ледяным,
Слепит глаза. Под ним — нагие скалы,
Костлявые, торчат, как будто зубы
Чудовища, готового и солнце
Пожрать на небе. Ниже — луговины
Серо-зеленые, под ними лес —
Могучий, дикий бор в тумане тонет.
Остановился Каин. Мыслей рой
То зрелище родило в нем.
«Итак, —
Подумал он, — не в силах я прийти
К воротам рая, стать пород лицом
Святого алгола, с ним говорить!
Видать, они папок заграждены —
Ворота! Ладно! Я просить не стану,
А сам добуду милость. Вот гора.
Она вершиною, наверно, выше,
Чем стены рая. На нее взойду,
Оттуда рай увижу, успокою
Огонь в моей пылающей душе!»
И, не раздумывая долго, снова
Пустился в путь. Но весь тот труд, какой
Доселе он изведал, был ничто
Пред новым этим странствием… Гора,
Казалось, накопила все преграды.
Наперекор- ему ручьев потоки,
Глухие дебри, темные ущелья,
Бездонные, холодные провалы.
Лишь постепенно, задыхаясь, весь
Облитый потом, поднимался Каин
Все выше в гору. Но чем горячее
Мечта стремилась вверх, тем тяжелей
Была его дорога, тем слабее
Все тело, — и печаль теснила душу.
Так в полумгле блуждал он день за днем;
Извечный лес шумел над ним тоскливо
Или стонал, и плакал, и ревел,
Терзаемый ветрами. Лишь чутьем
Руководясь, блуждал чащобой Каин
И все карабкался туда, где кручи
Стеной нависли. Лес пришел к концу,
Но не было еще конца мученьям.
Навстречу низкорослые, густые
Кусты ползучих зарослей да елей
Тугие иглы. Будто из воды
Попал он в полымя: шипы, язвя,
Впивалися при каждом шаге в тело,
Коренья змеями у ног сплетались,
И солнце холодно светило с неба,
Как бы с глухой насмешкой наблюдая
Бесплодные мучения.
Но Каин
Не отступал. Ведь прямо перед ним
Хребет горы, магически блистая,
Манил его! Весь истекая кровью,
Иссеченный, исколотый, избитый,
Он миновал и эту часть дороги
И перевел дыханье на поляне
У родника, журчащего в теснине,
Упал он и лежал, потом омыл
Всего себя прохладною водою.
У края пропасти, шурша листами,
Рос сладкий папоротник; он нарыл
Корней съедобных и, ополоснувши
В воде, поел, остаток про запас
Сберег. И так, передохнувши день,
Пошел вперед. Скользят все чаще ноги
На твердых мхах, набухли, вздулись жилы,
В измученную грудь свинцом струясь,
Студеный льется воздух, огневые
Колеса вертятся перед глазами,
И ветер все сильнее, все упорней
Пронизывает. Словно муравей,
Ползет “все выше Каин, муравью
Завидуя: тому не страшен ветер,
Как не страшны обрывистые кручи
И утомленье!
Нищая, скупая,
Исчезла зелень — мертвые каменья
Лежат повсюду. Жизни — ни следа,
Лишь ветер свищет, да орел порой
Клекочет и когтит свою добычу.
Смерть верная — один неверный шаг.
Тут смерть ежеминутно расставляет
Своих дозорных, жадных на добычу:
Снега и ветер, дождь и солнца блеск,
Орлы и камни — в заговоре с пето.
Но вот однажды — сумерки спускались,
Когда стал Каин на верху горы —
Иссохший, как скелет, покрытый кровью,
Продрогший до костей и чуть живой,
Почти без сил, взошел на ледяной
Помост. Могучий ветер, налетая,
Рвал волосы его, края одежды,
Кровь в жилах замораживал. Но Каин
Не чувствовал его; остаток силы,
Всю душу он вложил в единый взгляд
И кинул этот взгляд в седые дали,
Туда, где в огневеющем сиянье
Купался величавый «город божий».
Но что увидел Каин?
Пустота,
Одни деревья грустно и печально
Листвою шелестят, я молодые
Цветы благоухают. Кроме них,
Ни звука, ни движенья не приметно.
Но нет! В средине рая, на лужайке,
Два дерева, пышней и выше прочих.
О, Каин хорошо запомнил их
Со слов отца! Поднявшееся справа —
То древо жизни: огненосный гром
Рассек его вершину, расколол
Весь ствол его, вплоть до сырой земли,
Но не убил его живящей силы!
Оно растет, пускает ветви вширь,
И снова семена вокруг роняет!
А слева — это дерево познанья
Добра и зла. Под ним клубится змей,
А на ветвях его плоды обильно
Нависли. Так пленительны они,
Так привлекают, так ласкают душу!
Но вот повеял ветер, н, как град,
Плоды, стуча, осыпались на землю
И все тотчас же превратились в пей ел,
Огнем покрылись, разлились смолою!
И видит Каин дальше: в алой дымке
Вдруг заструилось что-то легким роем,
Как мошкара. Он пригляделся — люди!
Вот тысячи людей и миллионы,
Как пыль под ветром, яростно стремятся
Вперед, вперед, потоком бесконечным.
И все у древа знания мятутся,
Спеша, толкаясь, падают, встают,
Карабкаются вверх, схватить стараясь
Один лишь плод, лишь яблоко одно
От древа знания. Напрасно кровью
Их путь означен и морями слез!
Едва один вкусит плода — тотчас
Плод в пепел обращается во рту,
Огнем палящим вспыхнув. А вкусивши
Плода от древа, человек жесточе
Становится, злобясь на целый свет,
Бьет, режет и заковывает в цепи,
Ломает все, что создали другие,
Жжет, разрушает в яром исступленье!
А древо жизни изнывает молча:
Не нужно никому оно! На нем
Плодов немного, неказисты с виду,
Заслонены листвою и шипами, —
Вот, и не зарится никто на них.
Когда ж порой, отбившись от толпы,
Ином отведает, приблизясь к древу,
Плодов чудесных и созвать захочет
Других, чтоб все сошлись сюда, они,
Как воронье, кидаются всей стаей,
Толкают, рвут, и мучат, и терзают
Его, как за тягчайшую провинность.
Но вот два зверя вышли на лужайку.
Один под древом знания воссел,
Недвижно-величавый н суровый,
С лицом жены, прекрасным и немым,
И с телом льва. Как мошки на огонь,
Так люди — призраки неисчислимой
Толпой к нему метнулись, вопрошая.
Тоска без меры, яростная мука
Видны на лицах, дрожь пронзает их,
Глаза и души жадно льнут к устам
Чудовища. Безмолвное, оно
Глядит недвижно. А людские толпы
Неистово стремятся к дрену знанья,
Борясь за плод его, — и вновь стремятся
К чудовищу, не ведая покоя,
Как листья осени летят, гонимы
Суровыми, враждебными ветрами.
Другой же зверь торжественно воссел
Под древом жизни: видом — нетопырь,
С хвостом павлина, с лапами орла,
С хамелеоньим телом, с острым жалом.
Мгновенно и чудесно изменяясь,
Людей манил к себе он, отвращая
От древа жизни. Тот же, кто к нему
Доверчиво стремился и за ним
Спешил, слепец, — тот падал в ров глубокий,
Об острые каменья разбивался.
И поднимались руки, и неслись
Проклятия — но не лукавцу-зверю,
А только древу жизни. «Все оно —
Химера, и предательство, и ложь!» —
Неслись по ветру громкие стенанья.
Глядел на это Каин, и ему
Ножом, казалось, рассекали сердце:
Ему казалось, что вся боль, все-муки,
Вся горечь и сомненья миллионов
В его душе бушуют, сердце в нем
Клещами сжали, внутренность сожгли.
И, заслонив лицо свое руками,
Воскликнул он: «Умилосердись, боже!
Я видеть больше не хочу сего!»
Мгновенно солнце потонуло, сумрак
Упал на землю, закрывая рай.
Но боль в душе у Каина осталась,
Неистовая боль. Он застонал
И на обледенелые каменья
Как мертвый рухнул.
Пробудил его
Жестокий холод. В ясном небе солнце
Сияло тускло, холодно смеялось,
Как тщетная, бесплодная надежда.
Где рай вчера мерцал, теперь стояла
Стеной до неба полумгла седая
Глухой завесой. Каин не жалел
Видений рая; властно в нем звучал
Один лишь голос: «Прочь отсюда!
Прочь!»
И точно вор, забравшийся в чужую
Сокровищницу и взамен сокровищ
Схвативший раскаленное железо, —
Так Каин вниз спешил с вершины снежной.
И мысли черные вороньей стаей
Носились, глухо каркали над ним.
И думал он: «Так вот в чем бог солгал
Отцу, и мне, и людям. Ведь такое
Без воли и без ведома его
Немыслимо! Кто надвое разрезал
Жизнь и познанье, лютыми врагами
Их сделавши? Но бог ли это сделал?
Еще тогда, когда в своем раю
Деревья эти он сажал, Адама
Не сотворив еще, — уже тогда
Его и род его обрек на муку,
На вековечную! Ведь если знанье
Враждебно жизни, для чего желать
Познания? Зачем же мы не камень?
А, — если он хотел, чтоб не вкушали
Плодов познанья, для чего же древо
Он вырастил, в плоды соблазн влагая?
Желая, чтобы живы были мы,
Зачем сперва не приказал питаться
Плодами древа жизни?»
Словно чайка,
Которая, летая над трясиной,
Зовет детей и грудью рвет тростник,
То снова к солнцу в вышину взовьется
И все кричит, и вьется, и кружит, —
Так Каппа мучительная дума
В кольце безвыходном металась, билась,
Бессильная,
Усевшись под скалою,
Он отдыхал, облит холодным потом.
Закрыл глаза, и вновь пред ним возникло
Виденье рая, и другой дорогой
Мысль потекла его.
«Так в чем же — знанье
И вправду ли оно враждебно жизни?
Выходит, так! Ведь это жажда знанья
В моей душе воспламенила злобу
На брата, сделала меня убийцей —
За то, что он, не мысля, по-простому
Хотел меня, родного, обратить
К той детской простоте, чья прелесть мною
Давно забыта? А куда оно
Ведет моих потомков? Зверя, птицу,
Себя терзают, землю обнажили,
Ища себе добычи для убийства.
Малейший камень, будь остер и тверд,
Годится им для стрел, ножей и копий;
Затем рога ломают у оленя,
У зверя зубы. От жены я слышал,
Что люди отыскали некий камень,
Который плавится в огне, как воск,
И этот камень превращают в стрелы,
Ножи и копья, тверже и острее,
Чем из кремня. Вот — знания дорога!
Кровь, раны, смерть оно приносит людям.
Так для чего стремимся к знанью мы?
Желаем смерти, значит? Нет, неправда!
Я разве смерти Авеля желал?
Я жить- хотел по-своему — и только,
Желает ли охотник смерти зверя?
Он хочет жить, ему потребно мясо!
Он хочет жить и должен защищаться,
Чтоб зверь его не съел! А тот, кто лук
И стрелы выдумал, желал ли он,
Чтоб смерть явилась? Нет, лишь жить хотел он,
Придумывал опору, чтобы жить!
Итак, познание — не жажда смерти,
Не враг живым! Оно — дорога в жизнь!
Оно спасает жизнь! И в этом — всё!
Как та стрела, что убивает птицу,
Сама — не птица! Как тот нож, что режет,
Сам — не убийца! Не виновно в том
Познание! Оно — ни зло, ни благо.
Тогда лишь благо или зло оно,
Когда направлено на зло, на благо.
Кто ж направляет знание? В руках
Кто держит знанье, как охотник стрелы?
И кто охотник?»
Не привыкший мыслить,
Ум Каина, как раненая птица,
Метался, содрогался в темноте,
Но на вопросы ясного ответа
Не мог найти. И вновь иным путем
Пошел.
«А древо жизни — это что?
В его плодах какая сила скрыта?
И вправду ли они дают бессмертье?
Как видно, нет! Ведь даже эти люди
В раю, которые плодов вкусили,
Под злобными ударами толпы,
Я видел, падали и погибали.
Так что же плод давал им? Я! Узнал!
Они на смерть спешили, как на праздник,
С улыбкой умирая; и своих
Мучителей они благословляли.
Что значит это? Смерть им не страшна!
Источник жизни в их сердцах таится!
Что ж это за источник?…
Вот, я видел:
Едва от древа жизни кто вкусил —
Вмиг просветлялся, благостным покоем
Охваченный, и звал других, скликая
Их всех к себе; врага, убийцу злого,
Как друга, обнимал; и был он, точно
Мед чистый, сотовый, благоуханный
И сладостный, и светлый, и приятный,
Одним священным чувством весь наполнен.
Так вот: одна великая любовь —
Источник жизни!»
И взметнулся Каин,
Как зверь испуганный, и озирался
Вокруг себя, шепча, как в исступленье:
«Одна любовь! Ужели так, о боже!
Ужели в этих двух словах лежит
Разгадка всех судеб, какой вовек
Ни древо знания, ни зверь не скажет
Таинственный? Несчастные вы люди!
Зачем вы к дереву тому стремитесь?
И что найти хотите вы у зверя?
К себе взгляните в сердце, и оно вам
Расскажет больше, чем все звери рая!
Добро, любовь! Ведь мы в себе их носим!
Их благостная завязь в каждом сердце
Живет — и надо лишь взрастить её,
И разовьется! Значит, мы храним
В себе источник жизни, значит, к раю
Нам нечего и незачем, стремиться!
О боже мой! Ужель возможно это!
Ужели с нами ты шутил, как шутит
Отец с детьми, в тот день, когда из рая
Нас изгонял, и тут же в сердце нам
Вложил свой рай, нас одарил в дорогу?»
И тотчас Каин дивно просветлел.
Спокойствие чудесно разлилось
В его душе. Забыты все страданья!
И солнце грело, и земля сияла,
Вся золотом и пурпуром одета,
Как девушка, умытая росою.
На краткий миг от счастья опьянев,
Он позабыл про все, за грудь рукою
Схватился, сам себе не веря; —
«Боже!;
Так это правда? Даже в, этом сердце,
Увядшем, дряхлом и оцепенелом, —
Живет еще, и дышит, и цветет
Тот райский край, священная любовь!
О да! Я чувствую! Теперь впервые
За годы странствий возрождаюсь я
И оживаю! Точно груда снега,
В моей душе бесследно тает, злоба.
Как жаль мне этих маленьких людей,
Несчастных, ослепленных! Как люблю
Их с этой слепотой, с их лютым горем,
С порывами к добру! Ведь на пути
Могучие соблазны ты им, боже,
Воздвигнул, и бессильной, беззащитной
Природу их ты создал! Эта искра
Познания, какую сберегают
Они и раздувают, — что в ней! Тьма
И тайна знание хранят, как стражи.
А путь иной, ведущий прямо к сердцу,
К любви простой и чистой, зверь иной
Замкнул им — быстрокрылая химера,
Она целительную эту правду
В мираж, в бесплодный призрак превращает
И мечутся они, как лист сухой
В осеннем ветре, — режут, убивают
Друг друга, исступленней злого зверя,
Копают землю, к небу страстно рвутся,
Плывут по морю, — в небесах, за морем
Взыскуя рая, счастья и покоя,
Взыскуя благ, какие только в сердце,
В любви взаимной могут отыскать!
Что ж, неужели вечны их блужданья?
Ужель вовеки но найдут они
Пути прямого? Неужель напрасно
Дано им это вечное стремленье?
Нет, жить любому хочется! И разум
На то и дан любому, чтобы жизнь;
От смерти отличить. И если он
Однажды лишь найдет дорогу в жизнь,
То вряд ли он пойдет дорогой смерти.
Я укажу им светлую дорогу!
Я, прадед их, открою правду им,
Добытую в веках моим страданьем,
Прижму к груди своей и научу
Людей — любить друг друга и оставить
Раздоры, и обиды, и убийства.
Убивший первым, искуплю свой грех
Тем, что людей избавлю от убийства.
О люди, дети, внуки дорогие!
Довольно плакать об утрате рая!
Я вам несу его! Несу вам мудрость, —
Она поможет новый рай построить,
В своих сердцах создать тот рай прекрасный!»
Так думал Каин, и к людским селеньям
Он устремился, сладостной тоской
По людям, и любовью к ним влекомый;
Он шел вперед, спеша и спотыкаясь,
Не останавливаясь отдохнуть
И отдышаться. Сердце, точно птица
Плененная, металось. Вихрем ярым
Воспоминания забытых лет
В нем поднялись, когда из-за холма
Вдруг синей тучкой показался дым
Людских жилищ. Как резвый мальчик, он
Взбежал на холм, что было сил, и стал,
И долго-долго любовался видом,
Раскинувшимся перед ним, — стократ
Чудеснее, чем все виденья рая.
Какое зрелище! Там, в глубине,
Гладь озера раскинулась, синея,
Как зеркало из хрусталя, вдали
Сливаясь с небом. Берега, роскошно
Одетые в зеленые уборы,
Роняя в воду рукава одежды,
Полощутся, любуются собой
В том зеркале, спокойном и глубоком.
А ближе — взгорья, в зарослях могучих,
Как бы венком роскошным отделили
Тот уголок от всей вселенной.
Глянь!
Вон, в тихой заводи, не слишком близко
От берега, как выводок утят, —
Поселок виден. На больших столбах,
Забитых в дно озерное, стоят
Дома людей, укрытые осокой,
С навесами, с широкими мостками.
Дымки над кровлей. Женщины в домах
Перекликаются. А но воде,
Как науки, челны снуют проворно —
Там рыбаки широкий невод тянут
И с криком веслами гребут, на солнце
Сверкая костяными острогами.
А позади селения, на взгорье —
Широкая площадка; но не пчелы
По ней летают, не шмели гудят:
Там веселится молодежь. На солнце
Лоснится смуглое, нагое тело,
И голоса разносятся, и ветер,
Играя, развевает черный волос.
Одни бегут вперегонки, другие,
Сплетаясь в танце, ходят, собирают
Большие раковины на прибрежье,
Иные дружно напрягают лук,
Стреляя в цель, а прочие кольцом
Столпились возле старика. Седой,
Сидит на камне он и напевает,
Бренча струной.
Все это видел Каин
Как на ладони, плакал и смеялся
От радости. Он так давно не видел
Людей! И вид их мирного труда,
И радостей, и горестей вседневных
Таким ему прекрасным показался,
Что, очарованный, застыв на месте
Глядел он, не мигая, упивался
Тем зрелищем, как величайшим счастьем.
Тут детвора крик подняла: на луке
Порвалась тетива. «Дедуся Лемех,
Поправьте лук!» И дед игру оставил,
За Лук взялся, внимательно ощупал
Со всех сторон, седою головой
Покачивая благодушно. Каин
Тотчас же догадался: дед — слепец.
Вот вынул из-за пазухи струну
И натянул на лук, и вдруг ударил
По ней. Как ласточка, защебетала
Струна, — и что-то. осенило старца.
«Эх, дети! — крикнул он, и поднялся.
Уж я старик, слепец, а все ж готов
Помериться в стрельбе с любым из вас».
«Ого! Дед Лемех за стрелу берется! —
Заголосили мальчики. — Дедуня!
Давайте же начнем стрелять по цели!»
«А где же цель? Ведите и меня
Туда, где надо стать!»
Но тут другие Заметили, что
Каин приближался
К площадке их.
«Спасите! Там чужой Идет!
Разбойник! Дикий человек!
Спасите, дедушка!»
И, как цыплята
От ястреба, они сбежались к старцу.
Дед Лемех вздрогнул.
«Где, какой дикарь?» —
Спросил сурово.
«Из-за кедра вышел!
Сюда идет!»
И тут старик, ни слова
Не говоря, взял новую стрелу
Вложил и — выстрелил.
«Стой, Лемех, стон — Раздался голос. —
Я твой прадед Каин!..»
Но в этот миг пернатая стрела
Ему вонзилась прямо в сердце. Резко
Взметнулся Каин и ничком на землю
Упал, — и острие пронзило спину,
А руки судорожно в землю врылись
И замерли на ней.
«Ура, дед Лемех!» —
Мальчишки вскрикнули, но Лемех только
Махнул рукой. Он, бледный как мертвец,
Стоял недвижно, — уронив на землю
И лук и стрелы.
«Что с тобой, дедуня?» — Защебетали
Дети, но старик Чуть выговорил тихо:
«Что сказал Тот человек?»
«Что будто бы он — Каин,
Ваш прадед».
«Каин? Это невозможно!
Мой прадед Каин! Дети! Горе нам,
Большое горе, если это правда!
Скорее гляньте, что с ним?»
«Он упал
Вон там, под кедром, и лежит спокойно».
«Скорей к нему! Ведь, может быть, он жив!
О господи, не дай греху свершиться, —
Не дай пролить мне Каиновой крови!»
И, спотыкаясь, содрогаясь весь,
Пошел дед Лемех, а за ним толпою
Шла детвора. Незрячий, все же прямо
Он шел туда, куда пустил стрелу,
Покуда не споткнулся, не упал
На тело Каина.
«Да! Это он! —
Как исступленный, вскрикнул
Лемех. — Дети,
Погибли мы, и весь наш род погиб,
Погиб навеки! Каин принял смерть
От рук моих! Зовите же отцов,
Зовите всех сюда!»
Покуда дети
Скликали старших, старый Лемех сел
У трупа и, рукою прикасаясь
К лицу его, к простреленной груди,
Завел тихонько, как над колыбелью,
Дрожащим голосом такую песню:
«Слушай, Цилла, слушай, Ада,
Дома моего отрада,
Слушай божий глас:
Кто над Лемехом смеется,
Тем насмешка отзовется
За одни — семь раз.
А. кто Каина коснется,
С тем — пойми — сам бог сочтется
Семьдесят семь раз».
Не умолкая, как безумный, пел
Он песню. Все селенье между тем
Здесь собралось. Кольцом широким люди
И тело и убийцу обступили.
Вот, наконец, как бы очнулся Лемех
И, голову поднявши, будто сонный,
Промолвил: «Что же, есть ли кто со мной?»
«Мы все тут, старый!» — зашумели люди.
«Так плачьте, дети! Вот наш пращур Каин,
Он проклят богом за убийство брата
И семикратно проклят им за то,
Что к нашему приблизился поселку
И смерть приял от рук моих! И смерть
Его всех нас проклятью обрекла,
Злой каре — и детей и внуков ваших!
Так плачьте, дети! Плачьте над собою!
А мертвое, отверженное тело,
Не прикасаясь, схороните тут,
Чтоб света божьего не осквернял он,
Чтоб на него и солнце не глядело,
Чтоб зверь, его наевшись, не взбесился,
И птица, наклевавшись, не издохла!
Возьмите камни, ими забросайте
Его, как пса, сухим песком засыпьте
И обсадите тёрном! И навек
Будь проклято и место, где лежит он!»
И кинулись все люди с диким криком
И воплями — закидывать камнями
Убитого. Лежал он, как дитя.
Уснувшее, с простертыми руками,
С лицом спокойным, ясным, на котором,
Казалось, не изгладила и смерть
Улыбки просветленья и любви.
Но скоро грудою каменьев труп
Закрыло вовсе; а случайный камень
Расплющил череп, придавил к земле,
Похоронил навеки под собою.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: