Дао-цзин не стала есть и легла спать. В ее душе теснилось множество сложных чувств, мысли путались. Прошло много времени, а она все лежала и не могла заснуть. Ее глаза были устремлены на Юй Юн-цзэ, который при тусклом свете лампы сидел за столом, опустив голову. К горлу вдруг подступили слезы.

«И это… это человек, которого я так горячо любила, к которому тянулась всей душой?..» Дао-цзин рывком натянула на голову одеяло, чтобы муж не увидел ее слез.

Юй Юн-цзэ сидел, глубоко задумавшись. Он давно уже считал, что Дао-цзин неравнодушна к Лу Цзя-чуаню. Сегодня, застав их за дружеской беседой, он понял причину перемены, которая произошла с Дао-цзин. Он изо всех сил старался справиться с самим собой, пытался думать о том, что настоящий мужчина не должен страдать из-за женщины. Но когда он вспоминал мужественный облик Лу Цзя-чуаня, его уверенную манеру держать себя и большие глаза Дао-цзин, полные радостного изумления, он не мог пересилить захлестывающую его волну ревности и гнева. Но он и не мог придумать ничего, что могло бы ему помочь. Дао-цзин была человеком с твердым характером, преисполненным чувства собственного достоинства. В борьбе с нею он не надеялся на свои силы. Даже его слезы не смогли бы поколебать ее. Что же оставалось делать? Наконец ему в голову пришла «спасительная» мысль — написать письмо Лу Цзя-чуаню, рассказать ему обо всем, предупредить его, если, конечно, он сколько-нибудь уважает правила человеческой морали.

И вот он написал такое письмо.

«Господин Лу!

Мы с Вами учимся в Пекинском университете, и Ваши и мои родственники живут в одной деревне, и между ними никогда не было ссор и недоразумений. Но неожиданно Вы под предлогом пропаганды некоего учения стали обольщать мою жену, подчиняете ее своему влиянию. Вы толкуете о революции, о борьбе, а на деле разрушаете наше семейное счастье. Причем делаете это спокойно, мимоходом, ради собственного удовольствия.

Человек должен уважать нормы человеческой морали и не делать ничего такого, что может разрушить счастье ближнего; в противном случае он отступает от правил приличия и нравственности.

Настоящим письмом я всего лишь вежливо напоминаю Вам об этом и призываю Вас хорошенько подумать над Вашими действиями.

Надеюсь, что Вы примете мои пожелания к сведению.

Юй Юн-цзэ. Март 1933 года»

Закончив письмо, Юй Юн-цзэ почувствовал, будто с его плеч свалился камень. Запечатав письмо, он встал, потянулся и подошел к кровати. Дао-цзин заснула. Ее чистое лицо, словно изваянное из мрамора, было безмятежным, добрым, полным сдержанной красоты. Мягкие черные волосы красиво обрамляли его. Уголки глаз вдруг дрогнули от еле заметной улыбки, по щеке скатилась хрустальная слезинка.

«Она плачет?..» Как только Юй Юн-цзэ пришла эта мысль, его охватила жалость к ней, и гнев прошел. Он вдруг понял, что Дао-цзин необыкновенная женщина, что она человек с возвышенными идеалами и что он должен понять ее и простить. «Она добродетельна и правдива, она не может обманывать, не может полюбить другого. Я просто становлюсь обывателем и сам себя мучаю…»

От этой мысли ему стало спокойнее и легче на душе. Он наклонился и тихо поцеловал Дао-цзин, затем взял со стола написанное письмо и бросил его в печку. Глядя на огонь, охвативший бумагу, он поднял руки, облегченно вздохнул, потянулся, зевнул и, быстро раздевшись, лег в постель.

Сюй Нин пришел к Бай Ли-пин, но ее не оказалось дома. Тогда он заглянул в комнату Дао-цзин и, остановившись на пороге, спросил:

— Где Бай Ли-пин? Почему ее опять нет дома?

— А я откуда знаю? — ответила Дао-цзин, насмешливо глядя на расстроенное лицо Сюй Нина. — Ее часто не бывает дома.

Прежде Сюй Нину очень нравилась Цуй Сю-юй, но после ее отъезда на Северо-Восток он пленился обворожительной Бай Ли-пин. Последнее время они часто встречались. Однако знакомых у Бай Ли-пин было довольно много, и Сюй Нин частенько не заставал ее дома. Приходилось идти к соседке и расспрашивать.

Присев на скамеечку, Сюй Нин растерянно произнес:

— Дао-цзин, скажи, что происходит с Бай Ли-пин?

— Есть что-нибудь от Цуй Сю-юй? — в свою очередь, спросила Дао-цзин. — Это правда, что она вступила в Добровольческую партизанскую армию?

Сюй Нин густо покраснел. Этот обычно жизнерадостный, любящий посмеяться и пошутить юноша вдруг лишился дара речи. Он, растерянно моргая глазами, некоторое время смотрел на стену, затем на лице его появилась горькая улыбка.

— Ты ошибаешься, Дао-цзин. Моя любовь к Цуй Сю-юй гораздо серьезнее, чем увлечение Бай Ли-пин. Если бы не нужно было кончать институт, я уехал бы вместе с Цуй Сю-юй на Северо-Восток и вступил в Партизанскую армию. А Бай Ли-пин… Она ветреница… Я знаю…

— Знаешь — и хорошо!

Дао-цзин не умела лукавить, не любила говорить красивые слова, и ей было не по душе подобное отношение Сюй Нина к любви. Поэтому она прямо и честно сказала ему:

— Сюй Нин, не забывай Цуй Сю-юй. Ведь это такая девушка!..

— Да, ты права, Дао-цзин. По правде говоря, я постоянно думаю о ней. И как только вспомню, какая-то горечь…

Сюй Нина тронуло искреннее участие Дао-цзин, и он неожиданно заговорил с ней, как с закадычным другом, которому поверяют сердечную тайну:

— Собственно, я к Бай Ли-пин никаких чувств не питаю. Но она… ох, и ловко меня окрутила! Нам приходится все время заниматься вместе, поэтому… А, хватит о ней, я с собой справлюсь!..

Он замолчал, задумавшись, затем встал, собираясь уходить.

— Сюй Нин, я хотела тебя спросить, — остановила его Дао-цзин, — ты видел Лу Цзя-чуаня и Ло Да-фана?

— Ах ты, чуть было не забыл! Лу велел передать тебе: завтра день памяти жертв событий «18 марта». Студенты Бэйпина собираются провести большой митинг, потом, возможно, будет демонстрация. Ты пойдешь?

— Пойду! — ни секунды не колеблясь, ответила Дао-цзин. — А ты? Ты тоже? И Лу Цзя-чуань?

— Лу? Конечно, он будет!

С лукавой гримасой он слегка подтолкнул Дао-цзин.

— И я тоже буду, это уж точно! Да, еще, Дао-цзин, ты должна привлечь на митинг как можно больше своих друзей и знакомых. Лу Цзя-чуань говорит, что нужно собрать побольше людей. Ну, я пошел. До свидания! Сбор завтра в восемь утра на нашем стадионе. Обязательно приходи!

Сюй Нин уже был далеко, а Дао-цзин все еще стояла на пороге, с улыбкой глядя ему вслед. Никогда в жизни она не участвовала еще ни в одной демонстрации, не была ни на одном митинге. Как все это будет выглядеть, когда вместе соберется так много народу?

Когда со стопкой книг под мышкой из университета вернулся Юй Юн-цзэ, Дао-цзин порывисто схватила его за руку:

— Юн-цзэ, я иду на демонстрацию: завтра годовщина событий «18 марта»! Пойдем вместе?

— Что? Ты что надумала? — Юй Юн-цзэ удивленно посмотрел на Дао-цзин.

— Годовщина событий «18 марта»! Ты не пойдешь?

Юй Юн-цзэ медленно положил книги, помолчал и, наконец, холодно произнес:

— Дао-цзин, послушай меня, не ходи! Говорят, кругом аресты… Если бы речь шла о спасении родины, тогда другое дело. Но «18 марта» — подумаешь, какая памятная дата! Ни в коем случае. Дао-цзин, успокойся! Всех туч на небе не перечтешь — кто знает, из какой хлынет ливень!..

На лице его появилось жалкое, молящее выражение.

— Нет! Если все будут такими трусами, как ты, тогда, пожалуй, и одного падающего с дерева листа будет достаточно, чтобы убить человека.

Дао-цзин обычно терпеливо сносила ворчание Юй Юн-цзэ, но когда разговор касался революции, она сразу вспыхивала и не шла ни на какие уступки.

— Хорошо, оставим это. Я все-таки рассчитывала, что ты пойдешь со мной. Споришь с тобой, споришь, а ты все равно пытаешься тащить меня назад. Ну, ладно, хватит! Никто в конце концов не вправе вмешиваться в мои дела!

И Дао-цзин выбежала из комнаты.

Она направилась к Ван Сяо-янь, которую надеялась первой уговорить пойти на демонстрацию.

Но Сяо-янь сразу же спросила: