В тот вечер пир проходил во внутренним дворике под звездами, так как погода была очень теплая, а воздух столь спокоен, что пламя от масленных светильников еле-еле колебалось. С трех сторон от фонтана были установлены столы, а кушетки для гостей были поставлены с внешней стороны стола, оставляя в центе пространство для рабов, приносящих еду. Фактически, это был типичный римский триклиниум, потому что в принятии пищи евреи заимствовали обычаи у римлян, точно так же как в делах субботы римляне заимствовали обычай евреев. Что касается гостей, то их было немного, так как Мариамна терпеть не могла большие сборища. Здесь были два молодых аристократа Горион бен Никодим и Симон бен Киафа, две молодые женщины, говорящие по гречески с ионийским акцентом, чьих имен я не помню, центурион Септимий и Метилий, блистательный в своем фигурном нагруднике военного трибунала, а так же Ревекка, Мариамна и я сам. Метелий занял почетное место, что было неизменной политикой Мариамны, когда бы римляне не приходили к ней в дом, прилагать все усилия, чтобы польстить им, надеясь таким образом усилить их добрую волю. В этом она добилась некоторого успеха, и в крепости было немало тех, кто испытывал симпатию к евреям и желал им добра, особенно Метилий, командующий гарнизоном. Фактически этот Метилий находился под большим влиянием веры евреев и был почитателем рабби Малкиеля, о котором я уже рассказывал. Особенно он любил слушать, как рабби читает свои переводы иудейских текстов, и хотя эти тексты уже давно были переведены семьюдесятью учеными при Птолемее Филадельфе, рабби Малкиель вновь переводил их на греческий, так как был большим ученым и считал старый перевод неточным.

И здесь я должен отметить, что эти еврейские раввины, вроде рабби Малкиеля, оказывали огромное влияние на народ, который, потеряв веру в своих верховных священников, обратился за духовной пищей к раввинам. Между раввинами и простыми людьми не существовало такой пропасти, что разделяло народ и священников. Очень часто раввины были бедны, как например, этот рабби Малкиель, он был простым сапожником и жил в бедном доме в Нижнем городе. Тем не менее его очень уважали за ученость, и когда он приходил в Храм, его сразу же окружали последователи, многие из которых были чужеземцами, ведь он учил не во внутреннем дворе, а во дворе неевреев у ступеней, ведущих в крепость Антония. Из-за влияния на Метилия, Мариамна пригласила его на пир, и странно было видеть среди этих богато одетых юношей и девушек его старую бедную одежду, неряшливую седую бороду и завитки у ушей. Вино он пил умеренно, мало ел, но никогда не высказывал неодобрения или порицания и в этом очень отличался от фарисеев. Его глаза были веселы, он радовался шуткам и не считал ни одного человека и ни одно место нечистым, но свободно дарил свою мудрость всем, кто об этом просил, и шел туда, куда его звали. Как я узнал позднее, он и вправду был последователем рабби Иисуса, которого считал Мессией, и его учение имело этот источник, но в те дни христиане, как они потом стали себя называть, вряд ли отделяли себя от иудеев. Рабби Иисус воспринимался многими как всего навсего один из многих добрых равинов, что смело выступает против узости фарисеев, алчности священников и самомнению книжников. Этот рабби Малкиель также принадлежал к партии мира и был противником зелотов, жаждущих войны с Римом. Поэтому он учил и твердо верил, что хотя Рим завоевал Иудею, Иудея когда-нибудь обратит процесс вспять и завоюет Рим, но не мечами и копьями, а духовным оружием. В этом смысле, подобное бескровное завоевание было величайшей надеждой рабби Малкиеля, и он не переставал твердить своим ученикам, что это должно быть целью каждого, кто жаждет называться слугой Божьим. «Вооружитесь оружием духа, — говорит он. — Ибо с ним вы сможете завоевать весь мир, потому что с вами пребудет Бог. Мечом мы лишь добьемся собственной гибели, ибо Бог не в человекоубийстве, но в мире и любви».

Метилий, командующий гарнизоном, разделял надежды рабби на сохраниние мира в Иудее. Он совсем не походил на римских офицеров этот Метилий, будучи мягким, пухлым и каким-то меланхоличным. Так как он не нажил серьезных врагов и был очень добросовестным, он смог возвыситься до значительного поста, потому что в качестве командующего крепостью Антония фактически контролировал Иерусалим, а тот, кто контролировал Иерусалим, контролировал и всю Иудею. Он неохотно правил бурлящим городом и мечтал о том дне, когда сможет уйти в отставку и посвятить себя поэзии, так как под своим нагрудником он был тоскующим поклонником искусства. Кроме того, будучи знаком с греческими и римскими авторами, он сильно полюбил еврейскую поэзию, и когда мы сидели у фонтана, попросил рабби Малкиеля продекламировать строки из их священных поэм.

— Я люблю, люблю их, — кричал он.

Он был уже пьян и преисполнен скорбных чувств.

— Ох! Эта ваша поэзия сожаления и покаяния. О, до чего вы, евреи, преследуете себя сожалением. Это ваше понимание краткости жизни, мимолетности всего на земле. Вы смешиваете вино с мирром, чтоб придать ему оттенок горечи. Ах, дорогие друзья, я плачу, когда думаю, чем он мог быть, и что я есть. Читай. Говори о нашей мимолетности и ничтожности.

Рабби Малкиель был рад подчиниться приказу. У него была удивительная память, и он любил звучание древних еврейских поэм в их греческой форме. Мягко раскачиваясь из стороны в сторону, он монотонным голосом заговорил о неопределенности краткого пребывания человека на земле.

Метилий закрыл глаза и с напряженным вниманием вслушивался в слова рабби Малкиеля, но Септимий, центурион, не обращал внимания на стихи, а с пренебрежением смотрел на Метилия, которого втайне презирал, считая его жалким дилетантом и старухой. Лакая вино, он объявил, что эта «поэзия сожаления» подходит только для слабаков, у которых нет ни сил, ни аппетита вдоволь пить из чаши жизни.

— Это поэзия поражения, — кричал он. — Поэзия завоеванного народа. Когда римляне начнут писать такие поэмы, они тоже встанут на путь упадка. Лишь побежденные народы выказывают почтение закату. А те, кто побеждает, поклоняется восходу!

— Это правда, — сказал Горион бен Никодим, один из молодых еврейских аристократов, о которых я говорил ранее. Он был одет в великолепный наряд из серебряных нитей, который позволялось носить членам семей высшего священства. Его борода была завита по халдейской моде. На его лице лежала глубокая печаль, которую часто можно видеть на лицах евреев, когда они думали о многочисленных страданиях своего народа.

— Это правда, — повторил он. — Наше солнце зашло. Давайте, по крайней мере, надеяться, что оно не зайдет в крови.

— Закат в Иерусалиме всегда кровавый, — заметил Септимий. — Когда смотришь на запад из крепости Антония, можно и правда подумать, что солнце опускается в кровавое море. Это предзнаменование, ученый раввин? Что означает этот кровавый закат?

— Не могу сказать, — ответил рабби Малкиель. — После заката спускается тьма, а после тьмы снова должно взойти солнце.

— Пророческая душа! — воскликнул Метилий, выпивая еще одну чашу. — Дай мне сказать тебе правду, драгоценный рабби. Я надеюсь, что этот город будет жить в мире. Я люблю это место, не смотря на отсутствие удобств. Когда я вижу, как первые лучи солнца касаются золота Храма, и слышу звуки шофара[8], приветствующего день, я ощущаю глубокое волнение. А потом я вижу толпы, стекающиеся к Храму, и бедные, оборванные люди тратят последний обол на скромную жертву, подносимую своему богу, и это умиляет меня. Против воли я чувствую, как мои глаза наполняются слезами, хотя я знаю, что это грабеж и суеверие, и что все, что достигает бедняк своей жертвой, это обогащает нескольких грабителей в высших священнических домах, у которых и так всего предостаточно. Разве не так, Горион?