Он повернулся и вышел.

Проходя через зал, он остановился около одного из спящих.. «Сто двенадцать лет. Еще сто двенадцать лет будет лежать он вот так — без ощущений, без сознания... А я...» Сдали нервы: он начал исступленно бить кулаком по прозрачной плите, под которой спал тот, спокойный, безразличный ко всему... Боль в руке подействовала отрезвляюще. Он, снова терзаемый отчаянием, страхом, сомнениями, пошел в рубку. Робот по-прежнему стоял посредине комнаты.

— Могу почистить одежду, обувь...

Он захлопнул дверь. Быстро осмотрел ящики столов, шкафы, полки, ища техническую инструкцию для персонала. Вскоре понял, что не найдет ее в рубке. Разве что она находилась в одной из библиотек, среди тысяч справочников по космонавтике; она могла храниться где-нибудь и в виде микрофильма; наконец, подходящим местом для ее хранения мог быть электронный мозг корабля. Но даже если б он и нашел инструкцию, вряд ли удалось бы в ней досконально разобраться. Во всяком случае, абсолютной уверенности в том, что разобрался, он никогда не смог бы обрести. А это означало, что неправильное манипулирование каким-либо из регуляторов могло бы погубить тех, спящих. Нет, недопустим был даже самомалейший риск.

Он сел в кресло и попробовал собраться с мыслями. Понемногу он успокоился: все это не имело смысла. Он мог прожить еще сорок или, может быть, пятьдесят лет, не больше. До их пробуждения все равно будет далеко. Коридоры, залы, комнаты всегда будут оставаться пустыми... Он сомневался, есть ли на борту автоматы для производства пищевых продуктов; скорее всего на складе лежали припасы, рассчитанные на два-три года работы среди звезд. Может иметься еще и резерв — ну, скажем, на год. Их двенадцать человек.

«Выходит, я съем все. Попросту за эти сорок-пятьдесят лет съем, сожру все, — подумал он. — Как крыса, как самая обычная крыса... И так уж живу только за счет смерти тех, которые остались за стеной».

Встал. Взял с полки несколько книг и закрыл за собой дверь.

— Могу почистить одежду, обувь... — по-прежнему предлагал робот.

Он обошел автомат далеко стороной и двинулся по длинному коридору к шлюзу — туда, где оставил свой скафандр и где у причала ожидала его ракета...

Перевел с польского В. Мещеряков

Ни у кого из наших знаменитых старых историков — ни у Карамзина, ни у Соловьева с Ключевским — не найдем мы в главах, посвященных Дмитрию Донскому, объяснения, почему великий князь Московский венчался с нижегородской княжной Евдокией не у себя дома, на Москве, и не у нее дома, в Нижнем Новгороде, а в достаточно удаленной и от Москвы, и от Нижнего Коломне. Само это сведение — в пересказе или в выдержке из летописи — приводят, но никто не указывает причину странного, не в обычаях тех времен, поступка: устроить свадьбу далеко в стороне от собственного стола.

Слов нет, в судьбе куликовского героя много и других загадочных или невнятных мест, неснятых вопросов. Имелись среди них и куда более крупные, чем наше недоумение насчет Коломны. Историки вправе были в первую очередь на них обращать свое внимание. А уж где женился и почему там-то, а не там, где по всем правилам было бы положено, — это ли главное в недолгой и бурной жизни князя-воина, князя-политика?

Но сегодня, кажется, можно и у коломенской загадки чуть подольше задержаться. Чудится и за нею что-то не такое уж второстепенное.

Итак, в разновременных летописях, вплоть до татищевской «Истории Российской», встречается одно и то же, предельно краткое, почти дословно повторяющееся упоминание. Привожу его здесь по тексту никоновского летописца: «Toe же зимы (1366 года. — Ю. Л.), месяца Генваря в 18 день, женился князь велики Дмитрий Ивановичь у великого князя у Дмитреа Констянтиновича у Суздальского и у Новагорода Нижнего, поя дщерь его Евдокею, а свадба бысть на Коломне».

Хорошо известно, что союз шестнадцатилетнего Дмитрия московского и юной Евдокии (а брак этот окажется на редкость счастливым: княгиня народит своему суженому одиннадцать детей, в том числе семерых мальчиков) заключался не без учета политических соображений. Только что обуздалась миром многолетняя борьба между московским и нижегородским княжескими домами за великое княжение Владимирское. Завершилась она в пользу Москвы, Как часто в те времена бывало, прибрав остатки бранного пира, поспешили вытеснить его из памяти пиром братским, свадебным. Ибо ведомо было, что свадьба миру не помеха, но, напротив, лишняя скрепа.

Установление лада между недавними врагами вовсе, однако, не было поводом для того, чтобы каждому из них тут же размякнуть душой, подобно воску на солнце, и позабыть о своем самодостоинстве. Не потому ль и не повез Дмитрий Константинович дочь свою прямехонько в Москву? Пусть тезка московский и отнял у него великокняжеский ярлык, но не по чину нынешнему, так по весу прожитых годов он куда тяжелее своего будущего зятя... И юный жених вполне мог сейчас думать схожую думу: ему ли, первому князю всей Руси, ехать на женитву в Нижний? Это ведь и впрямь будет выглядеть неким унижением... Вот и сговорились оба — предположим мы — выбрать местом свадьбы промежуточную Коломну.

Но можно и иначе объяснить выбор Коломны. Она ведь по иерархии значилась вторым после столицы городом во веем Московском княжестве, а кроме того, это был первый его, Дмитрия, город, так как именно Коломну великие московские князья обычно завещали в удел старшим сыновьям, и Дмитрий еще в малолетстве, при княжении батюшки своего, Ивана Ивановича Красного, знал твердо: Коломна — его добро, его особая забота на целую жизнь, сколько бы еще ни народилось у него братьев и как бы мелко ни пришлось им делить в будущем отчюю землю. Когда-то, лет уже шестьдесят тому, Дмитриев славный прадед, Данило Александрович, взял да и отнял Коломну у рязанцев, чтоб не запирала московским лодьям выход в Оку. Справить теперь свадьбу в Коломне — значило лишний раз подчеркнуть исключительную значимость для Москвы этого порубежного с рязанской землей города. Дмитрий тем самым как бы лишний раз доказывал Рязани свою силу и власть, а то южная эта соседка что-то опять, при нынешнем ее князе Олеге, стала дерзить. Прадед сжал ладонь, и правнук разжимать ее не собирается, блюдя родовое: «Что в руку взято — то навсегда». Пусть же и до рязанских ушей долетят с коломенского холма праздничный благовест и венчальная песнь.

Нет-нет, это все не отнимается, не отнимется, но есть и еще одно обстоятельство.

Дело в том, что свадьба просто никак не могла состояться в Москве, потому что Москвы на ту пору вообще не существовало. И не в каком-нибудь иносказательном смысле, а в самом прямом, неумолимом и суровом.

Это случилось летом 1365 года; в те дни было в Москве, по летописи, «варно», то есть жарко очень, стояли «засуха велика и зной». Небольшой, сплошь почти деревянный город, который давно не кроплен дождями, оцепенело приумолк, только изредка неслышно человечьему уху пискнет новая щель вдоль усыхающего срубного бревна да сухо просыплются из лопнувшего стручка семена желтой акации. Крыши, заборы, листва, ботва огородная и придорожная гусиная травка — все покрыто пыльным налетом, обесцветилось; душно и в тени изб, душно и в самих избах, лишь под утро чуть остывают крыши, но тут снова впиваются в дерево косые лучи; на дубовых, много раз латанных стенах старепького Кромника рассохлась и поотвалилась местами глиняная обмазка, а с нею и известковая побелка; река обмелела, еле течет и по вечерам не клубится мягкими туманами; немногочисленные колодцы вычерпаны почти до дна; кое-где бока срубов слезятся проступившей наружу хвойной смолой, и она вскоре засахаривается на жару; псы во дворах примолкли, лежат « тени с вываленными языками; небо — и не смотреть бы на него — белесо-пустое, будто с него тоже давно не смывали налет пыли, и ветерок не налетит ниоткуда, а и налетел бы, так перенес с места на место ту же пыль московскую, хрустящую на зубах песком.