Один погиб на гданьской земле третьего апреля, другой родился... Мы дали ему имя погибшего дяди.

Конечно, иногда результаты наших поисков зависят и от тех, кто воевал вместе с павшими, был свидетелем их гибели... Однажды, несколько лет назад, два уже немолодых человека написали из Ленинграда письмо в наше «Общество». Вспомнили свой бой в одной польской деревне, которая переходила из рук в руки. Вспомнили, как пылал дом и женщина кричала,— в доме горел ее мальчонка. Один из воинов бросился в дом, а когда вынес мальчика, пулеметная очередь из гитлеровского танка прошила его тело. Об этом я написал тогда в нашу газету «Глос Выбжежа». Получил семнадцать ответов из шестнадцати местностей воеводства. Разные были поправки — о месте, о дне боя; но мы сегодня знаем, что это был солдат Мисюров, он тоже лежит в братской могиле в Картузах. А спасенный, инженер-строитель, живет на юге Польши, вблизи Вроцлава.

Спустя тридцать лет мать и дочь солдата нашли могилу Мисюрова...

Пан Антони встал.

— Рад был встрече, — сказал он просто. — Пожалуйста, проводите меня до машины.

У меня, да и у Кароля, оставался один вопрос, который наверняка не дал бы нам уснуть сегодня. И я задал его, прощаясь с паном Антони.

— А отчего Николай Ильич назвал вас полковником?

— Этот же вопрос я задавал ему. Видите ли, месяц тому назад приезжала к отцу сестра Николая Ильича с мужем из Кишинева. Наверное, в ее представлении делом, которым я занимаюсь, должен заниматься не рядовой, а полковник. Ведь я общественный секретарь. Общественный...

Он улыбнулся, хлопнул дверцей машины и включил зажигание.

Гданьск — Москва

Надир Сафиев, наш спец. корр

— Месье, один франк!..

Я стою перед входом на станцию метро «Моттлике-Гренель», держа в руке желтенький билетик, который готовился было сунуть в щель турникета, и не сразу понимаю, что от меня нужно этому долговязому парню. Больно уж не соответствует он облику попрошаек, который сложился в моем представлении. Я был готов к встрече с «клошаром» — бездомным бродягой, заросшим щетиной, в дырявом, перепачканном известкой и уличной грязью пальто, старым, обрюзгшим и нетрезвым, но никак не с таким вот симпатичным юношей, довольно прилично одетым...

— Месье. Всего один франк. Будьте так любезны, — повторяет парень и улыбается чуть ли не снисходительно.

Молча протягиваю монету.

— Благодарю вас, месье, — с достоинством произносит юноша и освобождает мне дорогу. Пройдя через турникет, я оборачиваюсь. Парень уже выбрал новую жертву — интеллигентного вида пожилую даму.

— Мадам, один франк. Будьте так любезны! — доносится его голос...

«Настоящая молодежь» Франции

«...Сегодня ругать молодежь стало модой, чуть ли не гражданской обязанностью, — говорил ведущий телепередачи. — Наша печать обвиняет молодежь; в нигилизме, презрении к общечеловеческим ценностям и традициям. Чтобы опровергнуть эту расхожую точку зрения, мы и организовали нашу передачу. Перед вами семь типичных представителей нашей молодежи — настоящей молодежи...»

Их было семеро, «настоящих»: банкир, менеджер, государственный служащий, ученый-физик, студент, фермер и рабочий-шахтер. Всем было меньше двадцати семи, и все они «опровергали» — рассказами о своих профессиях, взглядами на действительность, внешним видом, наконец; из всей семерки лишь студент был одет с «характерной» небрежностью — явился в джинсах и вязаной кофте, на остальных же — костюмы, светлые рубашки, модные галстуки. Банкир, энергичный молодой джентльмен в очках с широкими стеклами, умный, знающий, несколькими лаконичными и точными фразами охарактеризовал современное положение французской экономики, ее основные проблемы и перспективы развития. Менеджер был неожиданно длинноволос. И это словно подчеркивало его молодость, вызов стереотипам. Его рассказ то и дело прерывался кадрами, снятыми в «профессиональной обстановке»: производственное совещание «на высшем уровне», умудренные опытом патроны, и среди них длинноволосый молодой руководитель, решительный, веский, авторитетный в суждениях, — к нему охотно прислушиваются, его, по всему видно, принимают на равных.

«Вот настоящая молодежь Франции! — торжествовал за кадром ведущий. — К сожалению, мы часто забываем о таких, как они. Эти не попрошайничают на улицах, не бьют витрины баров и магазинов. Эта молодежь — наше будущее, и мы не имеем права не гордиться ею!»

Остальные приглашенные в студию лишь дополняли создаваемую картину, хотя и каждый по-своему. Государственный служащий, сотрудник одного из министерств, говорил о необходимости следовать традициям отцов и дедов, перенимать у них опыт и под их руководством развивать «французскую цивилизацию». Физик демонстрировал такую одержимость наукой, что ведущему несколько раз приходилось прерывать его сугубо научные тирады, дабы не утомить зрителей непонятными терминами. Студент доказывал телезрителям, что между нонконформизмом современного студенчества и нигилизмом «леваков» нет ничего общего, что они, студенты, любят свою родину и желают ей всяческого процветания. «Франции нужен не новый общественный строй, — убеждал студент, — а новое мышление! Мы находимся на заре поворотного этапа в развитии человечества, когда общество, уставшее от лжи, преступлений и войн, перечеркивает свои заблуждения, перестраивает свой язык и заново моделирует свое мышление».

Фермер рассказывал о том, как он, сын бедного крестьянина, взял на себя управление разваливавшимся семейным хозяйством и сумел так реорганизовать его и приспособить к требованиям рынка, что за несколько лет сколотил целое состояние.

Последним был рабочий-шахтер. По сравнению с предыдущими он несколько проигрывал: не было у него уверенности менеджера и государственного служащего, интеллекта ученого, умения студента рассуждать о том, что нужно Франции и что нет, состоятельности банкира и фермера. Но неблагоприятное впечатление быстро сгладилось, когда шахтера стали показывать за работой под землей. Маленький человек отдавал точные команды грозно ревущему угольному комбайну, сокрушающему на своем пути твердь земную. Это эффектное зрелище перемежалось рисунками, сделанными в середине прошлого века: шахтеры, голые по пояс, босые, при тусклом свете крохотных ламп, подвешенных к стойкам, кирками долбили уголь, нагружали его в плетеные корзины...

Я еду в метро и вспоминаю специально подобранную и тенденциозно представленную семерку из телепередачи. Да, конечно же, не вся молодежь Франции попрошайничает в метро и хулиганит на улице. Вот только можно ли считать одних «настоящими», а других «ненастоящими»? То, что так считать удобнее, — это понятно. Но все же... кто же такие эти современные парижские «ненастоящие»?

Без права на должность

Станция «Опера». Едва поезд выходит из тоннеля, как уже доносятся звуки музыки. В центре Парижа — вернее, ПОД его центром — собираются целые оркестры, человек по восемь-десять, как на «Опера». Чуть дальше — станции, где выступают небольшие ансамбли из трех-четырех исполнителей: гитара, банджо, солист или солистка, иногда дудочка. Ближе к окраинам — зона одиночных исполнителей: гитаристов-скрипачей, саксофонистов, тромбонистов, флейтистов, аккордеонистов...

Около них останавливаются немногие, главным образом приезжие или туристы. Парижане проходят мимо, будто не слышат музыки, не видят певцов и не замечают распахнутых футляров для инструментов, где реденько поблескивают монеты.

На станции «Опера» высокий негр оставил в покое бубен, а его напарник, светловолосый парень, положил гитару на бетонный пол. Я спешу воспользоваться коротким «антрактом» и подхожу ближе.