Я уселся в крутящееся кресло. Правой рукой я схватился за рычаг для наращивания скорости. Левую руку, по примеру машиниста, опустил на экстренный тормоз. Машинист, опершись на меня, держался за этот тормоз обеими руками, но помощь его мне была не нужна. Я запомнил все, что он делал, как будто заранее знал, что Феликс предложит мне «порулить». Я чуть-чуть прибавил скорости, локомотив взревел — видимо, для начала это было все-таки чересчур. Я слегка нажал на тот тормоз, который останавливает только локомотив, немного ослабил главный тормоз — и понял, что в общем-то умею управлять поездом. Вот и отец такой же: какой бы транспорт ему ни встретился, он в момент научится на нем ездить. Правда, водить поезд ему, насколько я знаю, не приходилось.

Правда, в те минуты я не вспоминал об отце. Если бы я о нем вспомнил, я бы тут же понял, что здесь творится что-то слишком уж странное. Но все мои мысли были о другом: никто из класса не поверит в то, что я управлял поездом, так что об этом тоже лучше не рассказывать. Но по крайней мере, про гудок я тогда упомяну — по сравнению с вождением поезда гудок деталь вполне достоверная.

Впереди в грязном запыленном оконце с бешеной скоростью неслись мне навстречу и убегали под локомотив рельсы. Машинист налегал на меня всей тяжестью своего обессилевшего тела, только рукой по-прежнему стискивал рукоятку тормоза, будто все его жизненные силы сосредоточились в этой последней роковой точке. Зато Феликс, наоборот, прямо сиял, глаза у него блестели, как два голубых бриллианта. Он был счастлив преподнести мне такой сумасшедший подарок. Мы ехали по равнине, мимо пролетали банановые рощи, красноземы, кипарисы, поля, растрескавшиеся пустынные почвы. Справа проходило шоссе, и я хорошо помню, как обогнал бегущую по нему красную машину.

Это произошло в одно мгновение. Все внутри меня взорвалось, и мощь локомотива обрушилась на меня: его рев, его величественность, его скорость, сотрясающая мне руки. Эта дрожь поднялась по рукам к груди, чужая сила одолевала меня, не умещалась в моем теле, и я закричал что было сил. Многотонный локомотив подчинялся мне! Словно огромный барабан застучал в моей груди, такое гигантское вдруг появилось у меня сердце, и я все жал и жал на рычаг скорости, и стрелка спидометра поползла вправо — айда! Стотонный локомотив плюс еще сотня тонн — вагоны, а уж про людей, сидящих в вагонах, простодушных, ничего не знающих, я даже не говорю! И я, если захочу, могу сойти с рельс, рвануть в поля, и никто меня не удержит, тысяча шестьсот пятьдесят лошадей впряжены в мою колесницу! А ведь совсем недавно я был простым пассажиром, даже несовершеннолетним, но меня извлекли из толпы простолюдинов, меня выбрали в машинисты, в вожаки, и я неплохой вожак, отец может мной гордиться, я — управляю поездом, потому что я не струсил, не сбежал от опасности, я всемогущ, я не знаю границ, не знаю закона, и никогда…

Они с трудом оторвали меня от приборов. Я плохо помню, что было дальше. Помню только, что сопротивлялся изо всех сил. Я превратился в дикого зверя, два взрослых человека едва смогли совладать со мной, от самого локомотива питался я этой силой, от всех его тысячи шестисот пятидесяти лошадей…

Вдвоем они, конечно, справились со мной. Феликс держал меня так, что стало больно. Он оказался очень сильным, по виду даже и не скажешь. Швырнул меня на табурет, и оба встали по бокам, переводя дух.

Крупные капли катились со лба машиниста на его щеки и шею. Он смотрел на меня с отвращением.

— Уходите, — велел он срывающимся голосом. Грудь его вздымалась. — Я вам говорю, уйдите!

— Конечно-конечно, — согласился Феликс рассеянно. Он взглянул на часы на стене и пробормотал: — Самое время. Благодарствуем за все, господин машинист, извиняйте, если наносили ущерб.

— Счастье еще, что ничего не случилось, — простонал машинист, тяжело дыша, схватившись руками за голову. — Как же это вышло… Как я допустил… Все. Уходите.

— Имеется только маленькая проблема, — проговорил Феликс. Я начал уже узнавать эту кошачью вкрадчивость, крывшуюся за уважительным обращением, и мне снова стало не по себе. Машинист тоже мгновенно налился краской. — Мы двое должны выходить с поезда пораньше, чем до Тель-Авива, — объяснил Феликс извиняющимся тоном. Он вытащил из кармана пиджака носовой платок и аккуратно промокнул им лоб — капля пота выступила на нем после нашей борьбы. По кабине порхнул аромат одеколона.

— Через полчаса будет станция. Идите в свое купе и ждите там! — выкрикнул машинист, стиснув рукоятку экстренного тормоза так, что пальцы побелели.

— Прошу извинения, — терпеливо поправил Феликс, — мой иврит не такой хороший, и господин, вероятно, не понимал меня: мы должны сойти с поезда пораньше Тель-Авива. Пораньше, чем до рощи вон там. Три километра так.

Я посмотрел в запыленное окно. Поезд все еще ехал по равнине между пожелтевших полей. На горизонте что-то темнело — это, очевидно, и была роща. Я бросил взгляд на настенные часы: три часа тридцать две минуты.

— Пожалуй, два километра, — доброжелательно сказал Феликс, — надо, чтобы мы поехали чуть-чуть медленнее, господин машинист.

Машинист развернулся к нему. Он был крупным мужчиной, а от ярости, кажется, увеличился вдвое.

— Если вы оба сейчас же не выйдете отсюда… — начал он, и на шее у него взбухла и забилась артерия.

— Полтора километра, — заметил Феликс, поглядывая на часы, — и наше авто уже ждет нас, пожалуйста, начинать останавливаться.

Машинист выглянул в окно, и глаза у него округлились от изумления. Возле путей стоял длинный черный автомобиль с желтыми дверями. Я вспомнил слова Феликса о том, что нас будет ждать машина в три часа тридцать три минуты, но кто бы мог подумать, что посреди дороги…

Мы с машинистом медленно и синхронно, как две механические куклы, перевели взгляды на Феликса. И одновременно увидели, что у него в руке. Быть не может, подумал я, какой-то дурной сон. Но машинист раньше меня понял, что это кошмар наяву. Он глубоко вздохнул и опустил рычаг.

Это был, очевидно, рычаг экстренного торможения. Дыхание у меня перехватило, а локомотив наполнился запахом гари. Со свистом вылетал сжатый воздух. По обе стороны поезда высеклись струи искр, тормоза завизжали, вагоны дернулись и тяжело остановились. Наконец все стихло и наступила тишина. Поезд замолчал, как будто умер. Только мотор все еще порыкивал, недоуменно и грубо.

Целую минуту никто не мог двинуться.

Стояла страшная тишина.

Из вагонов не доносилось ни звука. Люди, видно, от потрясения потеряли дар речи. Через некоторое время послышался детский плач. Я выглянул в окно — поезд стоял посреди скошенного луга с рядами серых ульев.

— Пойдем, надо поторопимся чуть-чуть, — с сожалением проговорил Феликс, помог мне подняться с табурета и подтолкнул к двери.

Одной рукой он поддержал меня, а другой, не выпуская пистолета, открыл дверь. Я с трудом сошел по металлической лесенке. Ноги у меня подгибались, будто из них вытащили коленки.

— До свидания, господин машинист, и премного благодарностны за учтивость, — улыбнулся Феликс машинисту. Тот стоял, опираясь на приборную доску, по майке под мышками расползались два мокрых пятна. — Просим извинения, если помешали.

Проходя мимо телефонного аппарата, Феликс змеиным движением сорвал его со стены и выдернул черный, свернутый спиралью провод.

— Пойдем, господин Файерберг, наш авто ждет нас.

Черная. С лимонно-желтыми дверями. Таких длинных я никогда не видел. Стоит себе скромно посреди поля, как собака, которой велено ждать хозяина. В те времена в Израиле не было таких больших машин. Такой, как эта, — точно. Новая, блестящая, потрясающая. Я подумал, что это «роллс-ройс», но оказалось еще круче.