Затем Гонорий перепоручил эти назначения комитету, состоявшему в основном из землевладельцев. Первоначальная идея Валентиниана была избавить бедняков от произвола лендлордов.

А теперь защитники и земельные магнаты объединились в дьявольский союз.

Итак, в течение определенного периода времени были серьезные успешные попытки облегчить жребий угнетенных. Но они провалились. Масштабы этого провала хорошо прослеживаются по произведениям античной литературы. Правда, большинство авторов того времени были довольно равнодушны к тяжелому положению угнетенных. Однако были и замечательные исключения. Одним из них был Иоанн Златоуст (Джон Хрисостом) епископ Константинополя, который прекрасно представлял себе пропасть между богатыми и бедными. Хотя он исходил скорее из теологических, нежели социальных соображений, он находил различие между этими двумя образами жизни настолько болезненным, что историк Дж. Б. Бюри в своей книге назвал его «почти социалистом».

Что касается Сальвиана Массилия (Марсейл), то он не высказывал никаких планов изменения ситуации, кроме указания на необходимость морального возрождения. Тем не менее грехи, за которые, как ему казалось, Бог покарал мир, безусловно определялись как грехи материального угнетения. Время, в котором он жил, как и девятнадцатый век, было временем, когда собственность считалась позором и бесчестьем. Сальвиан питал отвращение к богатству и ненавидел его обладателя. Он был настолько выраженным радикалом, что никакой класс не находил у него добрых слов, кроме бедных, чью судьбу он оплакивал с неизменной печалью.

…Налогообложение, каким бы грубым и жестоким оно не было, стало бы куда мягче, если бы все разделили поровну по обычному жребию. Но ситуация становится все более постыдной и ужасной из-за того, что не все несут это бремя вместе. Взносы богатых изымаются у бедных, а слабый несет ношу сильного. Единственной причиной того, что они не несут вместе всю ношу, это то, что вымогательства много больше их возможностей …

Бедные первыми принимают ношу и последними получают облегчение. Где бы (как это случалось и позже) правящие власти, желая лучшего, не принимали бы меры для помощи несостоятельным городам, снижая в какой-то мере налоги, мы сразу видим, как богачи делят между собой помощь, предназначенную для всех, поровну. Кто тогда вспоминает о бедных?.. Что я могу еще добавить? Только то, что в этот момент о бедных, как налогоплательщиках, забывают, за исключением времени, когда на них надо возложить бремя налогов. Они выбывают из числа граждан, когда надо распределить помощь.

Можем ли мы при таких обстоятельствах считать, что мы не заслуживаем сурового Божьего наказания, если мы сами постоянно наказываем бедных?

Опытный ритор, Сальвиан нарисовал эту картину в самых черных тонах, какие он только мог подобрать. Но есть достаточные доказательства тому, что реальная ситуация была вряд ли лучше той, о которой он сообщает. Например, Сидоний, когда он стал епископом Арверны (Клермон-Ферран), осаждали толпы нуждающихся просителей, которые открыли ему глаза на социальные бедствия его поколения. А мрачный автор христианских рождественских проповедей Гауденций писал, что крестьян, умерших от голода, либо вынужденных принять убежище от церкви, было так много, что ему было очень стыдно назвать их число.

В результате, тысячи людей, отчаявшихся в возможности частной жизни, стали объединяться в бродячие шайки грабителей и бандитов. Эти партизанские группы, эквивалент сегодняшних появляющихся и скрывающихся террористов — люди, выброшенные из социальной системы, которую они считали неприемлемой — поглощались не только дезертирами из армии, но и толпами нищенствующих горожан. Все это случалось и раньше, но теперь проблема приняла совершенно ужасающие размеры.

О бандитизме значительных масштабов сообщали из Италии, Северной Африки, Испании и с Дуная. Но самые большие беспорядки происходили в Галлии. Еще в третьем веке она была одним из самых беспокойных районов, а теперь здесь то и дело возникали социальные взрывы. Галльские банды приняли на той или иной стадии старое имя Бакауды, или Багауды, что означало «восставшие». Их цель, как и все полувоенное движение, возможно, носила определенную националистическую окраску. Это была эпоха, когда распад центральной власти означал возрождение региональных субкультур, особенно в таких странах, как Галлия, где во многих районах люди еще сохраняли свой родной язык.

Аммиан сообщает о серьезных волнениях в Галлии в 369 г. Позже, в течение ряда лет, между 401 и 405 годами, банды мародеров активизировались в Альпах. Затем, в течение следующего десятилетия, вооруженные люди в Британии ушли из групп местной самообороны, на которые так надеялся император Гонорий, и превратились в разбойников, действующих почти в масштабе общенационального восстания, объединившего арендаторов и рабов против лендлордов.

В 435 г. новые крупномасштабные волнения того же рода возникли в Галлии под началом некоего Тибатто; он обратился за помощью к рабам и продержался против римлян в течение двух лет. 440-е годы были свидетелями возрождения подобных волнений под предводительством лекаря по имени Евдоксий, который в конце концов бежал к гуннам. И в Испании, не впервые, беспорядки вылились в восстание, длившееся до тех пор, пока армия вестготов, посланная Аэцием, не разбила восставших в 454 году.

В любопытной пьесе в стихах под названием Протестер (Жалобщик), которую относят к началу пятого века, рассказывается, как Багауды сформировали рудиментарные политические структуры, включая собственные народные суды, «где смертные приговоры вывешивались на ветвях дуба, либо прикреплялись к человеческим останкам». Беспорядки, распространившиеся на широкие просторы провинций, были настолько всеобъемлющими, что отчаявшиеся люди, бежавшие как от правительства, так и от лендлордов, были вынуждены брать дело защиты в свои руки.

Напрасно имперские власти разражались угрозами. В конце четвертого века было объявлено, что любой, оказывающий бандитам помощь или предоставляющий им кров, будет наказан плетьми, либо даже сожжен живьем. Право использования оружия против таких лиц предоставлялось каждому члену отрядов общественной самообороны; законом 409 г. было предусмотрено, что слова «пастух» и «бандит» следует считать синонимами.

Однако семью годами позже, в связи с «бесчисленными бедами нашего времени» было решено объявить амнистию в надежде, что более мягкая политика успокоит эти вооруженные шайки. Увы, ни одна из этих мер, ни жесткая, ни примирительная, не позволили восстановить общественный порядок.

И чему удивляться, спрашивает Сальвиан. В отличие от большинства своих современников он был чрезвычайно враждебен к тем мерам, которые принимал Аэций против бандитских шаек. В их бегстве от общества и чинимых беспорядках он обвинял римских правителей и высший класс общества. Бандитизм, заявляет он, универсален, и никто не может чувствовать себя в безопасности от него. Но, по его мнению, так называемые бандиты были ни в коей мере не виновны. Их поступки были полностью спровоцированы поведением им нечестивых и кровожадных угнетателей.

…Бедных грабят, вдовы стонут, сирот притесняют, так что многие, даже люди знатного рода, получившие либеральное воспитание, ищут совместного с врагами убежища во избежание смерти в условиях всеобщих гонений. Они ищут у варваров прощения римлянам, поскольку не могут вытерпеть варварское бездушие у римлян …

Мы превращаем их несчастья в преступление, мы клеймим их прозвищем, которое напоминает об их утратах, прозвищем, которое мы сами придумали, чтобы оскорбить их. Мы называем смутьянами и преступниками тех, которых мы сами обрекли на преступления. По какой еще причине мы заставили Багаудов спасаться от наших несправедливых действий, неправедных решений властей, издевательств со стороны тех, кто обратил возмущение общества на повышение своего личного благосостояния и превратил налоговые обвинения в возможности для грабежа?