Дед Сонье остановился посреди дороги и замахал обеими руками. Сначала Бестеги, погруженный в созерцание родных мест, не замечал старика и его безмолвного приветствия. Наконец он услыхал шаги и с улыбкой поднялся ему навстречу. Старик раздумывал, покусывая усы: “Знает или нет? Может, не хочет смущать меня и притворяется? Могла же она написать ему!”

В конце концов Сонье закричал бодрым тоном:

— Ну вот и ты, Модест! Разделался с этой проклятой войной!

— Да, разделался. И хватит с меня! Дорого нужно мне заплатить, чтобы я туда вернулся. Нет уж, меня туда ничем не заманишь.

— Понимаю, дружище, понимаю, еще бы! Ты из наших первый возвращаешься.

После легкого колебания он добавил:

— Я собирался в Люшон, но это не так уж срочно, Я вернусь с тобой, провожу тебя.

— Да не беспокойся, пожалуйста!

— Какое же тут беспокойство, черт возьми! Я сам рад…

И оба пошли, сутулясь и крепко опираясь на палку, так как подъем становился круче. Миновали поле, старик Сонье заговорил о погоде и об урожае, о том, как тяжко пришлось каждой семье из-за нехватки рук, и о засушливом последнем лете… Сонье упоминал то одного, то другого односельчанина. Он знал, что рано или поздно разговор коснется полей Модеста и его хозяйки. Речь зашла о лесах, вырубленных за годы войны на дрова. Старик еще сильнее стал покусывать кончики усов. Где дрова, там и дровосеки. Много раз бригады дровосеков появлялись в селении и его окрестностях и строили временные хижины, где стряпали свою простую еду.

— Конечно, дров требовалось много, — задумчиво проговорил Модест. — Война все обглодала со всех сторон. Да вот только нехорошо так много леса сводить, земля сохнет.

Старик Сонье подумал: “Зря я за ним увязался. Невмоготу мне ему рассказать. Видно, он ничего не знает”.

“Но все-таки, — возражал он сам себе, — пусть лучше узнает заранее. А то если вот так войти в пустой дом, ничего не ведая, можно рехнулся с горя.”

Между тем все обошлось без лишних слов. В какой-то момент, когда оба замедлили шаг, чтобы закурить, Модест Бестеги положил руку на плечо старику. Тот повернулся к нему. Солдат смотрел ему прямо в глаза.

— А что у меня дома? Я давно уже не получал никаких вестей.

Старик Сонье отвел глаза и сплюнул табачную крошку.

— Должно быть, письма не доходили, — продолжал Модест. — В самом конце меня переводили с места на место.

— Бывает, — пробормотал старик.

— Ну так что там? — настойчиво повторил солдат.

— Да там…

Старик покачал головой, опершись обеими руками на свою палку, и ссутулился, пригибаясь к земле. Только что скрученная сигарета плясала в углу его рта. Наконец он пробурчал в свои седые усы:

— Понимаешь, Камилла ушла.

— Ушла? — медленно переспросил солдат.

— Ушла и дом твой бросила, — глухо ответил старик прерывающимся голосом.

— Как она ушла? С кем-нибудь?

— Толком никто не знает. Будто бы с дровосеком, из тех, что приходили сюда валить лес. За твоей скотиной я присмотрел. Она ухожена.

Старик тяжело вздохнул Модест, казалось, не двинулся с места.

— Ну что ж, поживем — увидим, — произнес он странным голосом. Этот голос не вязался с солдатским обличьем Модеста. Он вновь зазвучал по прежнему.

Жители Кампаса встретили Модеста с большой сердечностью. Он был первым, кто вернулся. Трое были убиты, двое ранены, трое в плену, и несколько человек находились еще на пути к дому. В первый раз после возвращения он обедал у Сонье. Как раз в тот день бабка испекла хлеб. От печи в кухне было тепло. На полу белела мучная пыль. На столе громоздились тяжелые ковриги хлеба. Собрались соседи, кто принес копченой колбасы, кто меду, кто форели. Модест ел со всеми, чувствуя на себе внимательные взгляды. Каждый старался выразить свое участие. Старик Сонье без устали наполнял узкогорлый графин — пурру — и пускал его по кругу, чтобы гости пили вволю. Несколько раз он повторил.

— Самое главное, дружище, — ты дома, да еще при тебе и руки и ноги. Ни малейшей царапины, это ли не везение! Вернулся целехоньким, словно и на войне не был.

Горцы расспрашивали Модеста о фронтовой жизни, и солдат отвечал без лишних подробностей. Все пришлось терпеть — и холод и жару, и голод и жажду. И спал он прямо на земле, и вши его заедали. После демобилизации ему довелось провести несколько ночей на настоящей кровати с мягким матрацем, — так он глаз не сомкнул, привык уже спать на твердой земле. Об атаках, боях, о пушках и снарядах он говорил еще короче. Видно, ему хотелось забыть об этой бойне, и он избегал даже слов, напоминавших ему о ней

Он тоже задавал вопросы. Кто умер, кто родился? Действительно ли истреблено так много леса, как он слышал? Сильно ли уменьшилось поголовье скота?

Когда Модест завел разговор о порубках, старики и женщины, окружавшие его, почувствовали замешательство при мысли о дровосеке, который увел его жену. Однако Модест был, как видно, не очень расстроен. Его гораздо больше заботила судьба родных мест и всего, что жило и росло в горах. Очевидно, не так уж много значила для него эта женщина — она была и ушла из его жизни.

Потом он с беспокойством спросил о медведях. Попадались ли они за это время, не видел ли кто их следов? Нет, ответили жители Кампаса, ни один не попадался. Больше они тут не водятся. Ни пастухи, ни охотники ни разу не замечали медвежьих следов. Должно быть, медведи переселились в другие края. Вдоль границы рубили и возили лес, стоял шум, и они, если и были, наверное, удрали на испанскую сторону или ушли па запад

Никого не удивили расспросы Модеста. Медведь загрыз его отца, и он не мог забыть этого. Еще мальчиком он в одиночку ходил в горы в поисках медведя. Мать звала его, бранила, пыталась запугать — все было напрасно! Уже в те дни он носил за поясом медно-перламутровую наваху, которой его несчастный отец так и не успел защититься от зверя.

И вот, вернувшись с войны, Бестеги опять толкует о медведе! Словно фронтовые годы не изменили его, словно не было у него другой заботы, как найти это призрачное животное! Война, с которой он пришел, уничтожила больше людей, чем все медведи всех гор на свете. Но Бестеги, казалось, ни о чем ином не мог думать.

Что ж, его можно понять. Он воевал с немецкими солдатами, но не питал к ним никаких чувств. Он не знал их. Он не ведал ни лиц их, ни жизни. Что может значить далекая Германия для бедняка из-под Люшона? Ему дали приказ: “А ну, собирайся, Бестеги Модест! Смажь салом башмаки и ступай в ту казарму, которая указана в твоей солдатской книжке. Так нужно. Таков закон. Иди, а то в Кампас придут жандармы и схватят тебя. Если же ты против, ты должен бежать, укрыться в горах и жить бродягой. В прежние времена, при первом императоре, некоторые решались на это, чтобы избавиться от набора и долгих лет войны. Но тогда ты вряд ли когда-нибудь сможешь вернуться в Кампас”.

И он пошел, потому что таков был закон и все ему подчинялись.

Медведя же Модест хорошо знал. Это был его враг. Он изучил его от пасти до кончиков когтей. Зверь отнял у него отца. А перед тем он задрал телку. Медведь был убийца и грабитель, тот, кто лишает тебя плодов твоего труда и самой жизни. Его необходимо уничтожить. Если он останется в живых, то погибнешь ты.

Вот почему Бестеги неустанно преследовал медведя. Он хранил свои замыслы в тайниках сердца.

Несколько месяцев спустя Бестеги уже ничем не отличался от остальных горцев. Некоторые семьи оплакивали убитых и пропавших без вести. Модест потерял жену, но он был цел и невредим. У него был свой дом и своя земля. Сколько людей охотно поменялись бы с ним участью!

В первый год он занялся землей и оставшейся у него скотиной. Он продал одну из трех своих коров и запасся кормом на всю зиму. Он починил хлев и крышу дома. Односельчане решили, что он собирается выбрать себе другую подругу и готовит для нее жилище.

Никто так и не узнал о судьбе Камиллы Бестеги. Позднее, уже в тридцатые годы, приехал из Арьежа на похороны один из бывших жителей Кампаса; он рассказал, что в его городе умерла какая-то женщина. Ее звали Камилла, как и жену Бестеги, и она была из-под Люшона. Больше этот человек ничего не мог сказать, ибо ему не удалось разузнать о ней подробнее, но он счел за благо известить Модеста, который выслушал новость без малейшего волнения.