На Таймс-сквер репетирует свой номер, готовясь к выступлению, чревовещатель. Старушка-негритянка поставила на тротуар органчик и поет. А вот табачная фирма устроила бесплатную раздачу сигарет с целью рекламы. Сразу же выстроилась длинная-предлинная очередь, все стоят и терпеливо ждут. Можно встать и за второй сигаретой, но на третий или четвертый раз раздатчики начинают ругаться. Я слышал, что многие бедняки продают по штучке сигареты, которые им удается получить в таких вот очередях.

— Черт-те что, как будто не в Нью-Йорк попал, а в Индию, — поражаюсь я. — До чего же разным может быть один и тот же город. Просто диву даешься.

Получив по сигарете «Сэлем», мы идем дальше. Табак у нас, впрочем, был и свой, но, когда выдают «забесплатно», отчего же не постоять. Размышления о низменности человеческой природы, как обычно, настроили меня на печальный лад.

В этом районе расположено множество заведений секс-индустрии. Мы вошли в порнокинотеатр с объявлением «Всего 25 центов!». Внутри — стойка вроде тех, что ставят у входа в общественных банях. За стойкой — старикашка, перед ним — столбики двадцатипятицентовых монет. Он моментально разменял нам пятидолларовую и десятидолларовую бумажки. Ссыпав монетки в карман, как шарики в патинко[3], заходим в кинотеатр. По обе стороны зальчика расположены закрытые кабинки, напоминающие телефонные. Перед дверью кабинки висит восемь цветных фотографий: А, В, С, D и 1, 2, 3, 4. На каждой запечатлен кульминационный момент одного из порнофильмов. Это похоже на фотографии комплексных обедов в общественной столовой: «Обед для Вашего ребенка», «Обед с бифштексом» и так далее. Внутри кабинки стул. Сажусь, закрываю за собой дверь, опускаю в щель двадцатипятицентовую монету. Теперь нужно вспомнить вывешенные у двери фотографии и выбрать блюдо по вкусу: «Обед для Вашего ребенка» или «Диетический обед», А или В, 1 или 2, — жмите на любую кнопку. Жму. Раздается стрекот проектора, и я получаю свою порцию «Обеда для Вашего ребенка». Как только события в фильме начинают развиваться, пленка останавливается. Надо снова опускать монетку. Стрекот проектора. Снова стоп. Еще двадцать пять центов. Монетки за четыре фильм прокручивается до конца. Обычное порно. Гомосексуализм. Садизм. Мазохизм. Белые с белыми. Белые с черными. Черные с черными. Белые с желтыми. Желтые с желтыми. Сколько всего можно придумать вариантов? Видимо, немало — кабинок в зальчике много. Уровень фильмов жуткий: идиотский сюжет, кошмарные диалоги, безобразные съемки, и все фильмы похожи друг на друга, как близнецы. Пока поймешь это, в глазах зарябит, а монеток тем временем проглочено порядочно.

По соседству заведение несколько иного рода. Внутри полукругом расположен ряд окошек, над которыми знакомая надпись: «Опустите 25 центов». Опускаю. Окошко открывается. Заглядываю. По маленькой круглой сцене разгуливают в чем мать родила две девицы, белая и негритянка. Видя, что открылось какое-то окошко, одна из девиц подходит поближе и трясет бедрами. И тут перед носом заинтересованного зрителя окошко захлопывается. Он спешит опустить еще одну монету, и оно снова открывается. Тут захлопнулось, там распахнулось, одно лицо возникло, другое исчезло… Две девицы, которые расхаживают по сцене, тряся бедрами, напоминают мне служителей зоопарка, кидающих корм зверям в клетки. Хотя напоказ вроде бы выставлены они сами, но животными в вольерах кажутся не девицы, а мужчины-зрители…

Подобные двадцатипятицентовые увеселительные заведения перемежаются котлетными и гриль-барами. Существуют и так называемые «секс-театры». Вход в них стоит дороже, кажется, долларов пять. По виду это заведение напоминает анатомический театр. Поначалу нам крутили все те же порнофильмы. Потом на сцену вышли парень с девицей и начали разыгрывать «спектакль». Микрофоны и освещение сцены отсутствовали. Парень был одет в белый халат, на шее у него висел фонендоскоп, — в общем, он изображал врача. Девица якобы пришла к нему на консультацию. Они немного поболтали друг с другом, разделись, легли на кушетку — и пошло-поехало. Поскольку микрофонов не было, содержание их беседы осталось тайной для зрителей. Своего рода инсценировка «игры в доктора», причем поразительная по своему убожеству. Видимо, иного выхода у «постановщиков» в связи с недостатком времени не было. Когда «актеры» начали изображать страсть, сделалось грустно и скучно, словно сидишь и смотришь, как в пасмурный летний день холодный ветер шелестит за окном ветвями деревьев. Однако если вдуматься, то, может быть, в постановке этого «спектакля» все не так просто: зритель смотрит на разыгрываемое перед ним жалкое действо и думает: а я-то, мол, все-таки лучше — и уходит из «театра» довольный, за истраченные пять долларов приобретя чувство превосходства. Впрочем, возможно, все это я себе напридумывал. Кто его разберет, этот Нью-Йорк…

А есть еще и так называемые секс-бары. Они разбросаны повсюду. Вход туда тоже стоил пятерку. В темноватом, похожем на дискотеку баре музыкальный автомат оглушительно ревел рок-мелодии. Интерьер был довольно убогий, но светоустановка гоняла по помещению красные и синие лучи. У входа торчал «мафия-бой» (так мне, во всяком случае, сказали) в майке и кроссовках, со здоровенными, как кувалды, кулаками. Стойка бара, изготовленная из прозрачного пластика, подсвечивалась снизу голубоватой лампой. Прямо по стойке разгуливали голые девицы на высоких каблуках, черные и белые; они тоже напоминали служителей зверинца. Желающий мог подойти к стойке, и по заказу одна из девиц демонстрировала ему все, что он пожелает. Это удовольствие стоило один доллар. У каждой девицы из-за резинок чулок торчали пачки мятых долларовых бумажек. В зрелище этом не было ничего сексуального, эротического или игривого. Ничего, кроме делового медицинского реализма. Что-то вроде осмотра в гинекологическом кабинете. Уж лучше было бы отправиться куда-нибудь на пастбища Техаса или луга Хоккайдо и разглядывать там анатомию жеребцов и кобыл. По крайней мере там синее небо и белые облака, простор и приволье… Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что в баре шумит и надрывается один лишь музыкальный автомат, а посетители сидят тихо, с кислыми, хмурыми и скучными физиономиями, посасывая из банок пиво. Ни одного с оживленным лицом, с разгоревшимися глазами. Нет, зрелище не будоражило кровь, оно просто-напросто лишало последних иллюзий и нагоняло тоску.

Мои наблюдения за жизнью Нью-Йорка были беспорядочны, хаотичны и поверхностны. И светлым днем, и темной ночью, и в предрассветные сумерки, стоило мне задрать на ходу голову кверху, почти всегда я видел высящиеся надо мной спереди или сзади горы из стекла и металла, но стоило опустить взгляд чуть пониже, — в глаза бросались притулившиеся к небоскребам грязные, обшарпанные дома и домишки, вокруг которых копошились соответствующие им по виду люди. Глядя на эту картину, я каждый раз думал, что Нью-Йорк похож на какого-то представителя растительного мира, к примеру, на дерево. Дерево, начавшее расти с Манхэттена, становилось все больше, некоторые его ветки засыхали, гнили, на смену им появлялись новые побеги. В любом лесу есть стройные молодые деревца и старые трухлявые пни, — так и в Нью-Йорке, где совсем недалеко от громады Международного торгового центра сгрудились кварталы допотопных развалюх. Роскошь и нищета, стерильная чистота и грязь, обжорство и голод, красота и уродство, здравый смысл и беспечность, активность и апатия, старина и современность, размах и мелочность умудряются в первозданном виде уживаться в огромном городе, который живет во всей этой упорядоченной неразберихе, не думая о завтрашнем дне.

Проделав долгий путь от Аляски до Нью-Йорка, я не раз видел на зеленых пастбищах Америки свежевыкрашенные, сияющие белизной домики, которых, казалось, никогда не коснутся тлен и старость. Меня преследовала навязчивая мысль, что эти домики не настоящие, а игрушечные, расставленные по лугам для красоты. По сравнению с той пасторалью, надменно-наивной, как картинка в детской книжке, суматошный Нью-Йорк показался мне более естественным и, что ли, взрослым. Наверное, жаль, что я впервые увидел его сейчас, а не лет тридцать назад, когда мне было девятнадцать.