Но однажды он все же решился посетить больницу в Синано. Сидящий в нем Стеклянный человек во все глаза глядел по сторонам. В уцелевшем от пожаров больничном особняке, в тесном коридоре терапевтического отделения даже днем горела лампочка и ни на минуту не прекращалось шарканье ног. Он сел на стул и стал ждать своей очереди. И тут ему бросились в глаза врач и какой-то мальчик, с виду ученик средней школы, стоявшие у дверей кабинета. Паренек чем-то напомнил вчерашнего подростка, игравшего на пианино в Институте культуры. Казалось, он вот-вот упадет на пол — таким немощным он был.

— Приезжать сюда трамваем не следует. Возвращайтесь домой и ложитесь в постель. Откройте настежь окно и спокойно лежите. Питайтесь как следует. Сохраняйте душевное равновесие и ни в коем случае не отчаивайтесь, — тихо наставлял его доктор. Подросток вяло кивал. А он с грустью подумал о своей жене, умершей от болезни. Но когда подошла его очередь к врачу, опять превратился в Стеклянного человека.

— Вы и раньше были таким худым? — спросил врач, ощупывая его тело.

— Есть нечего, вот и похудел. — Он хотел сказать об этом как о само собой разумевшемся, но вышло так, что он как бы протестовал против подозрений врача, потому что сам врач не выглядел таким изможденным, как он, хотя тоже, видимо, плохо питался.

Врач определил РОЭ, затем количество белых кровяных телец — давно бы следовало проверить это, так как атомное облучение вызывает сокращение числа белых кровяных телец, — потом положил его на кровать у окна и попытался взять кровь из мочки уха. Сделал надрез скальпелем, но кровь не пошла. «Странно! Отчего бы это?» — врач надавил на ухо. «Ухо-то стеклянное, потому и нет крови», — отчужденно подумал он, лежа на спине. Перед его глазами за окном сумрачно и красиво шелестел зеленой листвой клен, словно намекая на одно-единственное средство освободиться от всего, если ему скажут, что он болен… Выйдя из больницы, он пошел, шатаясь, в сад. Яркий солнечный свет и ветер бушевали в зеленой листве. Все лавочки были сломаны.

Когда он пришел узнать о результатах анализов, врач сообщил ему, что РОЭ было тридцать единиц, а количество белых кровяных телец — четыре тысячи — несколько меньше, чем нужно, но не настолько, чтобы волноваться.

— Надо поберечься, — сказал врач.

Он воспрянул духом, и его Стеклянный человек тоже повеселел. Однако слабость в ногах и туман в голове остались…

— Очень хочется писать, но нет сил, — пожаловался он как-то своему молодому другу. — Хоть бы недели на две забыть о еде… Непрерывно голодаю с тех пор, как случилось в Хиросиме это бедствие.

Они стояли на платформе станции О-тя-но Мидзу. На самом краю ее, в начале состава, сидел на корточках лохматый мальчик лет десяти. На одной ноге у него был ботинок, на другой соломенная сандалия.

— Вот и такие дети есть, — прошептал он, взглянув на друга. Никто в толчее не обращал внимания на ребенка.

«Безумие усиливается», — записал он тогда в свой блокнот. С наступлением жары давка в вагонах стала просто невыносимой. Люди, карабкавшиеся на крышу, пламя, вырывавшееся из муфты, кровь на белых брюках мужчины — такие картины он видел каждый день. В вагоне ему припомнились строчки: «Жестокий голод. От жара его кожа пылает, будто очаг».

Наступили каникулы, не нужно было ездить в электричке, и некоторое время он чувствовал себя вольготно. Однако солнце безжалостно накаляло сквозь стекло маленькую комнатку. Все лето Стеклянный человек провалялся на горячем полу, подремывая или читая что-нибудь. На рассвете его мучил странный кашель. Когда же наконец подул мягкий осенний ветер, он взвесился на весах в городской бане и увидел, что весит всего девять каммэ.[30]

Однажды он плелся, тяжело задумавшись, по дороге к станции Омори. И вдруг в глаза ему бросился клочок бумаги, приклеенный к телеграфному столбу: «Скупка одежды по высоким ценам». Он заметил, что такие объявления белели на каждом столбе. Тут он вспомнил о парадном кимоно с гербом, покоившемся на дне его дорожной корзины. Он надевал его на свадьбу и с тех пор редко вынимал из корзины. Теперь это кимоно как раз и пригодится! На другой день он завернул кимоно в фуросики, взял банковскую расчетную книжку и отправился в магазин.

Он сильно мучился из-за нехватки денег. Большая часть его библиотеки сгорела, а остальные книги он понемногу снес букинисту.

Расставаться с книгами было нестерпимо жаль. Но он утешал себя тем, что теперь главное — выжить. Однако по утрам он испытывал невыразимое отчаяние. И тогда ему чудилась усмешка наглого черного монаха: «Хе-хе! Значит, Стеклянный человек? Не смеши! Твой конец уже близко».

Занятия начинались в половине шестого вечера, но он выходил из дома часа в три и, шатаясь от слабости, бродил по городу. Осеннее солнце тихо погружалось за горизонт, и каждый миг погружения трогал его до слез. Но сухое дерево, видневшееся из окна аудитории на закате, месяц, повисший в облаках, занесенных ветром на край неба, огонек, приветливо мигавший в вечерней дымке, — все, такое обычное, утешало его. Душа его постоянно требовала утешения. Однажды он решил сходить в музей Уэно, но музей оказался закрытым, и он машинально направился на улицу. На каменной ступени поперек лестницы спала женщина, прижимая к себе ребенка.

Может быть, оттого, что в окно у его изголовья задувал ветер, напоенный изморосью, на жесткой постели по утрам сердце его разрывалось от тоски по родине. Он часто представлял себе высокое прозрачное небо и снежные вершины гор на его фоне. И вспоминалась картина Сегантини,[31] виденная когда-то давно. Наверно, он смог бы снова увидеть ее в Курасики. И ему нестерпимо захотелось побывать у младшей сестры, живущей в Курасики. Из всех родственников только ее дом, к счастью, не сгорел.

Из Хиросимы писали, что в доме, построенном на пепелище, еще не установлены двери, сёдзи и фусума, но в конце года туда можно будет уже вселиться. Он и сам в последнее время подумывал, как бы съездить на родину. Достал из корзины теплое кимоно, решив продать его, чтобы возместить расходы на дорогу. Но тут в газете появилось сообщение о сокращении количества поездов в связи с нехваткой угля. Да и газета вышла в половину формата. Опять возникло препятствие на его пути. Сообщение о том, что сокращается количество поездов, повергло людей в ужас. Но он все равно решил ехать и встал в очередь за билетом в транспортной конторе еще до рассвета. Потом шесть часов ждал поезда на платформе.

…Когда рассвело после душной ночи, за окном уже была видна чистая вода и зеленые горные хребты. Он вышел на станции Курасики и жадно вдохнул свежий воздух, будто впервые оказался в тихом городке. Дом сестры находился неподалеку от станции. Он сел в гостиной на татами и почувствовал несказанное блаженство. С изумлением глядел на самый обыкновенный сад с соснами и камнями, поросшими мхом. Племянница сильно вытянулась с тех пор, как он ее видел. Она училась в третьем классе начальной школы, но в своих хлопчатобумажных штанишках выглядела милой девочкой-подростком, ученицей старших классов. «Вот и праздник пришел долгожданный, вместе встретим его…» — пела племянница со своей младшей сестренкой, ходившей в детский сад.

— Кто тебя научил петь эту песню? — спросил он.

— Мама. Очень красиво: «Долгожданный…»

На другой день, когда он, посмотрев коллекцию Охара,[32] вернулся домой, маленькая племянница протянула ему конфету, одну из пяти, что выдали по карточкам.

— Возьмите, дядя, — сказала она.

— Спасибо. Мне не надо. Ешь сама.

Девочка недоуменно уставилась на него круглыми глазами.

— Возьми. Ведь она делится с тобой скудным пайком, — посоветовала сестра.

…На другой день он сел в поезд и к вечеру был в Хиросиме. Когда поезд подошел к перрону, закрапал дождь. За вокзальной площадью теснились в беспорядке невзрачные бараки. Он прошел по мосту и поспешил дальше, поглядывая на вновь возникшие маленькие одноэтажные лавочки, тесно лепившиеся друг к другу по обеим сторонам улицы. Миновал еще один мост. Бараки встречались уже реже и еще не образовали улицы. На пустыре, далеко в стороне от дороги, виднелся маленький домик.