К вечеру письмо было закончено. Константин Алексеевич остался им очень доволен. Дважды перечитал: написано с чувством, деликатно, никаких лишних вопросов. Однако, в конце просил сообщить имя и адрес, чтобы можно было познакомиться, потому что писать почтовому ящику 7314 трудно: получается нечто неодушевленное, а личный контакт сразу покажет, подходят ли они друг другу.

На углу был почтовый ящик, но Константин Алексеевич ему почему-то не доверял, — может быть из него и письма не каждый день вынимают? Для верности отправился он на почту — всего несколько кварталов и есть предлог для прогулки. Отправив письмо, Константин Алексеевич даже как-то помолодел, выпрямился, и на обратном пути всё приговаривал:

— Жених! Гвардия не умирает и сдается даме средних лет, любящей домашний уют, с духовными запросами.

С этого дня жизнь его приобрела новый интерес. С утра он присаживался у окна и ждал почтальона, который появлялся поздно, только в одиннадцатом часу, на ходу махал рукой и шел дальше, не останавливаясь. Письма для Константина Алексеевича не было. Дней через пять он решил, что ответа вообще не будет. Вдова получила, вероятно, множество предложений, одно лучше другого. Куда уж старику-пенсионеру с ними конкурировать! Было некоторое чувство неловкости и горечи. Напрасно, всё-таки, он писал и поставил себя в смешное положение, да еще так старался, душу изливал.

Больше к зеркалу Константин Алексеевич не подходил и бриться совсем перестал. Это был своего рода моральный протест против человеческой нечуткости. И раньше ловил он себя на желании поговорить с самим собой вслух, но боялся, что это станет привычкой и люди начнут принимать его за сумасшедшего. Поэтому, разговоры такие он избегал, но время от времени, прогуливаясь по комнате, вдруг говорил фразу, которую слышал когда-то в театре, в пьесе Островского:

— Жестокие, нынче, сударь, нравы!

Сударь, к которому он обращался, сочувственно кивал головой и тотчас подавал реплику, что-то насчет женской коварности и легкомыслия особ, любящих домашний уют. Преимущества независимой холостяцкой жизни были теперь совершенно очевидны. Они сказывались даже в мелочах, — например, можно вообще не стелить постель или питаться всухомятку, не вызывая при этом никаких разговоров и укоров, и бросать башмаки посреди комнаты, не опасаясь обвинений в неряшливости.

И в тот момент, когда принципы холостяцкой жизни совершенно восторжествовали, почтальон принес письмо с ньюйоркским штемпелем. Константин Алексеевич так заждался этого письма, что по началу, со злости, даже пренебрежительно бросил его на стол не раскрывая, — дескать, обождет, торопиться некуда. Потом он почему-то засуетился, начал искать очки, обладавшие способностью всегда прятаться в важную минуту. Надел их на кончик носа и снова, осторожно, точно конверт содержал динамит, взял его в руки. Почерк был неказистый, то есть по правде говоря вовсе плохой, какой-то корявый и не совсем разборчивый. И начиналось письмо странным обращением:

— Незабвенный Константин Алексеевич!

Письмо она получила. Очень красиво написано и, видимо, писал человек старого поколения, с хорошими манерами. Что касается возраста, то это ничего — она сама, так сказать, не совсем средних лет, а скорее пожилая, но женщины, как вы знаете, не любят в этом признаваться, особенно в объявлении. Живет она в Нью Норке, на 156-ой улице, около Бродвея. Имеет свою квартиру, сдает две комнаты серьезным людям, и кое-что еще подрабатывает шитьем. Но, конечно, работа бывает не всегда, а богатством она не интересуется, — был бы человек хороший. И заканчивалось письмо приглашением — приехать в Нью-Йорк и познакомиться, лучше всего в воскресенье. Закусим, чем Бог послал, и поговорим по душам — так всё выяснится.

Константин Алексеевич раза три перечел письмо, аккуратно вложил его в конверт и задумался. В Нью-Йорк он не ездил уже много лет. Нечего ему там было делать. Далеко, шумно и никого он не знал, а знакомые, которые когда-то были, все давно исчезли или умерли. Крепко он прирос к своему месту и теперь такая поездка, кроме хлопот и волнений, сулила еще не малые расходы, а с деньгами как раз было особенно худо и до получения пенсионного чека оставалось еще недели две… Всё же, он заглянул в коробку, куда откладывал свои сбережения. Долларов до семнадцати там набралось и этого на поездку должно хватить. Автобусный билет в оба конца стоил больше девяти долларов, — шутка ли сказать! Восемь часов езды, но если выехать пораньше, можно попасть в Нью-Йорк часам к трем дня, познакомиться и, не задерживаясь, ночным автобусом вернуться домой.

Письмо было не Бог весть какое грамотное. Женщина, видимо, из простых, но и сам Константин Алексеевич в университетах не учился и окончил только военное училище, да и то в порядке ускоренного производства. Странные, однако, были в письме слова и обращение «незабвенный» его немного смутило — должно быть хотела написать «многоуважаемый», а вышло совсем другое. Но без претензий, за бывшую графиню себя не выдавала… Словом, в тот же день Константин Алексеевич написал, что приедет в воскресенье, если разрешите к чаю, во второй половине дня, рад будет познакомиться и поцеловать ручки… Насчет ручек он несколько усомнился, — вдруг какая-нибудь матренина лапа, или совсем непривычная? Но ручки, всё-таки, оставил. Ручки были, по его мнению, некой классовой принадлежностью и сразу должны были объяснить, с кем эта самая Елизавета Петровна имеет дело: эмигрант старый, из военных, а не какой-нибудь…

Письмо ушло, унося с собой смутные чувства и даже некое взволнованное томление. Константин Алексеевич любил афоризмы, вычитанные в молодости и чудом застрявшие в порядком уже утомленной памяти. На этот раз он всё говорил, что жребий брошен и даже несколько раз перешагнул через Рубикон… К поездке следовало основательно подготовиться. Был у него довольно приличный синий костюм, немного ставший теперь узким, но если на пуговицу не застегивать, получалось еще вполне приемлемо. У хозяйки выпросил он утюг, костюм попарил и выгладил — даже башмаки начистил до блеска; башмаки, впрочем, были плохие, со сбитыми каблуками, но к сапожнику Константин Алексеевич не пошел: не в ботинках, дескать, суть, — важны душевные качества человека. К парикмахеру он давно не ходил, — лишний и непроизводительный расход. Волосы время от времени подрезывал ножницами, перед зеркалом, и даже умудрялся как-то подбривать себе затылок.

Долго обдумывал он подходящий подарок, но на что-либо путное денег не было. В аптеке, на площади, Константин Алексеевич купил коробку вишень в шоколаде. Вполне галантно, по офицерски, а любительница уюта должна оценить и конфеты… Спал он накануне поездки плохо, всё время просыпался и боялся, что опоздает и в пять утра был уже готов: тщательно побрился, оделся по праздничному и с коробкой конфет отправился на автобусный вокзал, куда приехал за полтора часа. Пришлось долго сидеть на скамейке. Зато место в автобусе получил он самое лучшее, переднее, у окна… Не станем описывать поездку, — была она долгая, утомительная, — сказалась бессонная ночь. На остановках выходил размять ноги, выпить чашку кофе с порцией яблочного пирога и с огорчением убедился, что в автобусе смял свой тщательно разглаженный пиджак. Но так было даже лучше, чтобы не подумала, что специально для нее выряжался: полюбите нас черненькими…

В третьем часу дня Константин Алексеевич уже шел по раскаленному от солнца Бродвею, разыскивая 156-ую улицу. Давно он не был в Нью-Йорке и как-то иначе представлял себе этот город. На картинках всё больше небоскребы, а тут, на Бродвее, здания были не слишком высокие, в боковых же улицах и совсем плохие дома, с безобразными пожарными лестницами на фасадах, с облупленными и закопченными сажей стенами. По случаю знойного летнего дня на ступеньках крыльца, у каждого дома, сидели какие-то полураздетые люди в тельниках. Громко, через улицу, переговаривались простоволосые женщины, а на мостовой, не обращая внимания на автомобили, играли в бейсбол дети с очень громкими голосами. В городе, где жил Константин Алексеевич, всего этого не было, — там не принято сидеть на улице, разве только в негритянском квартале, за вокзалом, но кто же туда заглядывал? Было очень жарко, влажно. Константин Алексеевич на ходу время от времени снимал с головы фетровую шляпу и вытирал лоб платком. Так, немного запыхавшись, дошел он до дома, в котором проживала и ждала его известная особа.