На другой день еще один вырыл.

Хорошая это дружба была, спокойная, каждый день друг навещал, и мишка в норке своей остался жить, тот разрешил. У него другая норка есть, зачем ему мишкина?

Так и жили. Приспособились друг к дружке; придет друг-то, полежит-полежит, встанет, уйдет. Мишка больно уж полюбил тоже с ним отдыхать, ляжет рядом и прикорнет; мамкой пахнет и чем-то добрым, ласковым, забытым. Потом как просыпаться другу, мишка спрячется, помнил он, не любит тот спросонья невесть кого встречать.

Грибы уже пошли, коренья разные; иной раз мишке было приятно подарочек для друга оставить. И тот его никогда не обижал, всегда гостинцы брал.

Заметил еще мишка-то, что, как гостинец припасет для друга, двое ревучих молчат; как не заготовит, пустым друг возвращается, – орут как лоси. Непонятная жизнь была у этого друга, но, видать, тоже не сладкая, почти как у мишки. Получается, друзья-товарищи они по судьбе-горемыке.

Вот уж и грибы сошли, друг подрос заметно, да и мишка окреп.

Лежали так вот однажды, мишку солнышко осеннее последнее пригрело, тоже уже хотел покемарить, как вдруг смотрит – букашка-таракашка в ухо дружку ползет. Ох и плохая это была букашка! Мишка своих вычесывал как мог, а тот-то спит, не слышит. А она знай себе лезет вперед, не останавливается. И уши у друга – одно название: лысые, розовые, туда и лягушка запрыгнуть может, не то что таракашка.

Эх, делать надо что-то! Полез мишка ее вычесывать, прогонять, чтоб худа не было. Чесал-чесал – раздавил вредителя, да только, видать, усердно чесал, кровь потекла. Стал рану зализывать: нельзя, чтоб кровоточило, раненый зверь для других – легкая нажива, это каждый в лесу знает.

Как другу вставать, мишка ушел, но решил проводить его до норки, мало ли что? Проводил, как водится, до конца леса; вышли двое и такой рев устроили, ой-ей-ей. И кричали, и ревели, и лапами махали.

Ну да ладно, кто их поймет.

Только не пришел дружок на следующий день. И на другой не пришел. У мишки весь аппетит пропал: что стряслось, что случилось? Ведь сам видел: раздавил он таракашку ту пакостную, не случилось беды-то. Вот напасть…

Каждый день ждал он друга, даже ночевать стал у края леса. Гостинцев припас, орехов, кореньев.

Много времени прошло, но пришел однажды друг. У мишки гора с плеч! Тот, как и прежде, упал, мишка сразу к нему, прямо слезы брызнули из глаз: где ж ты был? что с тобой сталось? чем помочь тебе? Один ведь ты у меня такой… Все гостинцы оставил рядом. Тот, как обычно, поспал малость, потом встал, отобрал, что годится, и домой засобирался, в муравейник.

Стал друг опять приходить, правда, уже не малинкой одетый, не травкой, а все больше корой осинки заявлялся. Холодать стало, видать, обычную шерстку поменял на зимнюю. Мишкам-то что – у них шкура так шкура, а у друга так, одно название.

Так и жили, старое не вспоминали. Только вот когда изморозь появилась, пришел дружок его сердечный, как водится, лег спать-то, проснулся, уйти ушел, а больше не возвращался. Долго мишка ждал, даже снег уже пошел порошистый, но друга все не было. Сначала мишка опять в смятение и страх впал – вдруг случилось что? – а потом дошло до него.

Друг-то поспать любит не зря, видать, в спячку впал он в своем муравейнике, в зимнюю уже. Успокоился мишка малость. К тому моменту научился он различать запахи в этом муравейнике. Пахло разным: вкусностями, дровами, молоком, огнем, дымом, травой сухой, но самое главное – среди этого всего, когда мишка закрывал глаза, он явственно чувствовал: другом пахнет. Запах был тонкий-тонкий, как дружок его, тростиночка, но живой-живой. Долго он ходил на муравейники смотреть, друга ждать, уже и снега навалило по самую морду, а того не было видно; скучал мишка очень, да видать, сердце и к этому приучается. Пора было и самому в спячку впадать. Норка мишке в самую пору была для зимовки, вот однажды и заснул он крепким сном.

Началась зима. Зима-метелица, зима-матушка, зима-стужа, зима-капелица.

Мишка про зиму многое знал, в основном из снов. Все белое-белое, как молоко, теплое-теплое, как молоко, сладкое-сладкое, как молоко. Еще друг снился, как они вместе по полям скачут, ульи ищут, вдвоем-то веселее, и сподручней от пчел убегать. Еще к речке бегают, воду лакать да играться.

Почти все сны у мишки сладкие были, только однажды приснилось, что друг его застрял где-то и выбраться не может; зовет он его на помощь, а мишка-дурачок не понимает, что делать, как беду отвести, аж завыл во сне. Но ничего, и это прошло, на то они и сны.

Прошла зима. Однажды мишка это явственно понял, когда в животе заурчало, как ручеек.

В животе-то и правда заурчало, но, оказывается, и ручеек рядом был. Ох, как приятно было после зимы напиться! Хотел весь ручеек выпить, такая жажда была. Бегом побежал к лесу смотреть, что там друг-то? Оказалось, муравейник на месте, кой-какие новые запахи прибавились, от сильного голода мишка их сразу же почуял и определил; но самое главное, зачем прибежал, – здесь друг, на прежнем месте. Это он даже не по запаху – чутьем понял. Опять щекотка защекотала. Жив его дружок, в порядке все.

Побежал мишка пропитания искать, а то после зимовки когти да зубы одни остались. Несколько дней где-то бегал, рыскал. Много запахов новых стало: медвежьих, волчьих, лисьих, заячьих… Рядом речка текла. Однажды мишка мимо пробегал к болоту, глядь, а там большой медведь-увалень сидит и лапами в воде сучит. Стал подглядывать, что за игра такая? Оказалось, увалень рыбу тащит, да так ловко, и в рот сразу кладет. Ах вон оно что, медведи и рыбу едят, вот оно как. Увидеть увидел, в уме отложил – и бегом оттуда; нечего на глаза попадаться громадинам всяким. Потом как-нибудь попробует сам рыбу ловить.

Солнышко посильнее разгорелось, и однажды пришел друг. К норке подошел, где мишка зиму зимовал, и опять брык!!! Ох и до чего же он подрос, большой стал, высокий, худой, правда, видать, после зимовки еще не отъелся, но медом еще слаще стал пахнуть. Только он брыкнулся – мишка к нему, всего обнюхал. Ох и много ему этот запах рассказал: и про болезни, и про голод, и про то и про это, всего не перескажешь; кое-что мишка понял, кое-что – нет, от радости запах голову вскружил, родной ему друг был, как брат родной, как мамка, как Лес.

Жили они с тех пор опять дружно. Мишка вечером бегал, ночью спал, утром друга ждал и так день за днем. Кое-когда гостинцы приносил; дружок его никогда не обижал – всегда все брал и на следующий день снова приходил, как завелось.

Знал мишка: есть теперь у него на свете настоящий друг, есть ради кого жить, есть на кого положиться.

Но, видать, горе тоже не любит одиночества, тоже ищет, с кем повстречаться да породниться.

Уже время грибов настало, и начала на душе у мишки щекотка щекотать, только не как обычно, а тревожно, а все потому, что увалень с речки повадился в здешние края захаживать. Видел как-то мишка, что с весны увалень тот еще подрос. И не мог мишка слова такого подобрать, чтобы описать этого медведя. Как пень, нет, как три пня, да с корнями, да с ветками, вот как он вымахал!

В общем, стала щекотка кости щекотать, стал он плохо спать. Запахи того пня-медведя зигзагами начали виться возле мишкиной норки, зигзаги – в круги сворачиваться, щекотка уже не щекотала, а почти до крови чесала.

И вот однажды, как водится, ждал мишка друга своего закадычного, ждал и не дождался.

Ага, началось. Стремглав побежал к муравейнику, а по дороге слышит жуткий запах: на охоту тот пень вышел, да где? На мишкиной территории! Да на кого? На друга его! Что его дружок, тоненький, как листик малинки, супротив такого пня? Былинка! Ой, беда! И мишка ведь еще совсем не медведь, так, сбоку припеку, молоко на губах не обсохло, медвежонок. Рано такому в бои вступать. Только ведь друг есть друг, разве предашь? Шкуру свою в кровь сдерешь, а не предашь. Вот и мишка уверен: случись у него какая беда, друг бы его никогда не оставил.

Побежал он, и решение его по дороге все крепче становилось. Смотрит, стоит его дружок, к березке прижался, глаза распахнутые, страх в них. А пню тому, громадине, только того и надо. Хуже то, что время спячки друга пришло. И вправду, минуты не прошло, как брык!!! – и свалился дружок. Пень-медведь тоже такого оборота не ожидал: на тебе, добыча сама померла, рвать не надо. И хоть медведи мертвечины не едят, а в добрых краях они и вовсе живых не едят, окромя рыбы какой, но этот пень вымахал не зря, мало ему малины-ягоды стало, возомнил он себя царем леса и на мясо повадился.