…Ночью все полки дивизии по единому приказу перешли в атаку.

— За Родину! За Ста-лин-град! — кричал Лебедев. — Вперед, товарищи!

Атака была стремительной. Страшен русский солдат любому врагу. Страшен, когда он, не щадя себя, выходит на кровавую сечу за правое дело, страшен храбростью, стойкостью, смертным боем.

— Товарищ лейтенант, не зарывайтесь! — беспокоился Уралец.

Но разве Лебедев может не быть самим собой? Теперь уже трудно сказать как это все случилось. Он задержался возле раненого командира взвода и не успел еще оказать ему помощь, как заметил бегущего на него здоровенного гитлеровца. Лебедев схватил лежавшую возле комвзвода трехлинейку и коротким ударом свалил врага. Но в ту же минуту на него наскочили два других гитлеровца. Одного он успел заколоть, но второй уцепился за винтовку. Лебедев схватил гитлеровца в охапку, но у самого подвернулась нога, и он упал.

Свои уже продвинулись вперед, и крики «ура» слышались далеко от него. Много раз Лебедев пытался скинуть с себя гитлеровца и не мог. Враг тоже притомился. Он вырывал руку, схваченную Лебедевым мертвой хваткой. Свободной рукой гитлеровец пытался вцепиться Лебедеву в горло. Григорию только бы на одно мгновение оторвать ногу от земли, и тогда он разом выхватил бы кортик, прижатый бедром.

Над степью прогудел немецкий самолет. Пролетая, он засветил в небе ракету-гирлянду. Лебедев увидел, что он схватился с немецким обер-лейтенантом. Григорий тряхнул его. Тот, покачнувшись, уперся в землю коленом и, вырвав руку, схватил Лебедева за горло. Хрип и кашель начали душить Григория, у него кровь стучала в висках. Подбросив голову, он каской ударил немца в переносицу. Офицер, вскрикнув, ослабил горло Григорию. Лебедев выдернул кортик и коротким ударом в спину прикончил обер-лейтенанта. Потом, передохнув, столкнул офицера с себя и в ту же минуту потерял сознание.

Советские войска отбили у немцев выгодный рубеж. Паулюс ничего приятного не мог радировать Гитлеру. Читая оперативное донесение, генерал был непроницаем. Ничто не выдавало его раздражения, обидной злости и горькой накипи в груди, и лишь круглые глаза, строгие и холодные, гневно поблескивали. Он прочитал оперативное донесение и ровным движением худой руки положил на стол глянцевые листы. Наступило тягостное молчание. Паулюс холодным взглядом окинул штабного офицера.

— Переделать. Не мы, а русские сегодня контратаковали. Убитых у противника в два раза меньше, чем показываете. Кого обманываете?

Офицер послушно берет донесение и уходит, но Паулюс его задерживает.

— Что говорят офицеры о нашем наступлении?

Для штабиста это было так неожиданно, что тот, смутившись, ответил первой случайной фразой:

— Хорошо говорят, господин генерал.

— Вы что — не поняли меня?

— Офицеры верят в нашу победу.

— Еще раз спрашиваю — вы не поняли?

Офицер подозрительно оглянулся на дверь.

— Некоторые, господин генерал, сомневаются.

Паулюс круто обернулся, строго поглядел на офицера.

— А вы… вы как думаете?..

— У них есть свои мысли, господин генерал. Один офицер считает, что Россию можно разбить только всей Европой. Вести войну против русских, не имея на своей стороне Англии и Франции, он считает невозможным. По его мнению, следует сначала разбить Англию, навести порядок на Западе и тогда, ничем не рискуя, напасть на Россию.

— Да-а, — неопределенно промолвил Паулюс. — Что он предлагает?

— Перестроить стратегический план войны. А если это невозможно, заключить мир с Англией. Черчилль, по его мнению, пойдет на мир охотнее, чем Чемберлен на Мюнхен…

— Продолжайте.

— Иначе, по его мнению, трагедия Германии неизбежна, и тогда придется ждать целых полвека, а может быть, целый век. Иного выхода он не видит. Он считает, что такая оттяжка для Германии исторически несправедлива, что Германия уже теперь способна заставить мир пасть на колени.

— Очень приятно, что офицер патриот Германии.

Генерал подошел к карте. Перед глазами — Саратов, Камышин, Сталинград. Паулюс взял цветной карандаш, жирной чертой разрезал город. Ему приказано было захватить Сталинград с ходу, с одного удара. Бои на подступах идут месяц, сто тысяч убитых и раненых, а Сталинград все не сдается. Более того. Русские непрерывно контратакуют, и в письмах солдат гитлеровской армии стали появляться опасные мысли. «Трудно выжить под Сталинградом, — писали некоторые. — Молю бога послать мне ранение, хотя бы самое тяжелое. Не верится, что конец похода близок».

К Паулюсу тихо и осторожно вошел штабной офицер.

— Сведения о противнике? — не поворачиваясь, спросил Паулюс.

— Прибыла крупное соединение моряков. Почти все коммунисты.

— Русские все коммунисты. Время научиться понимать русских.

— Партизаны, господин генерал, подорвали переправу через Дон в районе…

Паулюс не дослушал.

— Вы нарочно злите меня? — прервал он штабиста.

— Приняты меры, господин генерал.

Меры эти были обычные для гитлеровцев: они бурей налетали на хутора и станицы и штурмовали сундуки и кладовки, обирали беззащитных. В хуторе Песковатке гитлеровцы согнали у школы стариков, женщин и детей, потребовали выдать им партизан.

Босоногий мальчик-несмышленыш, дергая мать за юбку, просился домой. Немецкий фельдфебель шагнул к толпе, наставил на нее автомат. Шашку бы теперь Якову Кузьмичу Демину, надвое рассек бы он немецкого карателя.

— Хде партисаны? — орал фельдфебель. — Хде?

Насупленная толпа затаенно молчала.

— Ни с мест! Расстреляйт! — бушевал фельдфебель и дал короткую очередь поверх толпы. Люди дрогнули, но не побежали, и фельдфебелю стало страшно от загадочного молчания; он не мог не чувствовать лютого презрения к себе.

— Ты, старый пьес, хде партисан? — надрывался фельдфебель, наставляя Якову Кузьмичу в грудь автомат. Будь у Кузьмича хотя бы шкворень, он, несмотря ни на что, с одного удара раскроил бы череп фельдфебелю.

— Хде, старый зобак?

— Знаю, где партизаны, — решил схитрить Кузьмич. — Я и дорогу покажу.

— Взьять! — приказал фельдфебель.

Кузьмич, надвинув поглубже фуражку, повел немцев за хутор. Дорожка шла по сыпучему песку, вела к Дону. В сырой травной низине, перед рощицей молодых тополей, каратели на минутку остановились, прислушались — их пугал темный лес.

— Нет их здесь, — прошептал Кузьмич враждебно.

— Расстреляйт, старый зобак, — прошипел фельдфебель и больно толкнул Кузьмича прикладом автомата.

Кузьмич решительно шагнул вперед. Его грубо задержали.

— Капут… Обман…

— Ты чего меня пугаешь? — закричал Кузьмич.

Ему зажали рот, еще раз больно толкнули в спину автоматом. Каратели прислушались. Вокруг было тихо, загадочно пошумливал лесок, роняя жухлый лист.

— Ведить, — полушепотом приказал фельдфебель, прячась за спину Кузьмича.

Кузьмич повел насильников в густые талы.

Сколько лет тропил он любимую стежку, сколько воспоминаний, радостных событий переплетено с этой росистой тропкой, и никогда не думал, что ему выпадет горькая минута идти по родной земле под дулами автоматов. «И зачем так тиха здесь? И зачем нет вихря, бури, урагана? Нет, не то. Не надо бури. Я сам ветер донской. Не дамся даром, нет». В стороне на крохотной полянке отрясал листья могучий тополь, сверстник Кузьмича. Кузьмич повернул голову к тополю и мысленно простился с ним: «Живи, браток. Не сяду больше возле тебя. Не вздремну в твоей прохладе. Не приду. Не жди. Прощай». Расступилась рощица. Показался темный берег Дона. С реки потянуло прохладной сыростью.

— Хде? — злобно прошептал фельдфебель.

Кузьмич неопределенно ткнул рукой в тьму ночи, показал на противоположную гористую сторону реки. Осторожно спустились к песчаному берегу. Плещется Дон сонной волной, промывает отмели. У берега на приколе покачивается добротная лодка. Только год назад купил ее Кузьмич у бакенщика, только вчера вывел ее из густых камышей на серебристый Дон. Правда, лодка была с небольшим изъяном, но Кузьмич заделал пробоину. Хорошая лодка. Ружья за нее не пожалел. Немцы долго рассаживались в лодке. А Кузьмич, решив покончить дело разом, тем временем разделывал ножичком залатанную пробоину.

«Можно ехать?» — спросил он.

Фельдфебель, махнув рукой, сел против Кузьмича. Тот бесшумно повернул лодку и бесшумна погнал ее на западную сторону. Здесь широка раскинулся Дон, здесь много тиховодных ям, глубоких омутов, быстрых перекатов. До чего же родные места! Кажется, нет ни одного яра, которого не промерил бы Кузьмич. Он знал, откуда выходят на разгул большеголовые сомы, знал, где зимуют тупорылые сазаны, знал, в каком мелководном закоске можно выгрести жирных раков. Все, все здесь ему дорого. Прошло десять минут, а берега все не было, виднелась лишь темная гора, нависшая над рекой.