«Что с чертиком?» - спросил он у того, что когда-то было его женой, а сейчас просто являлось чем-то, единственным возможным предметом для заполнения пространства в этой какой-то комнате. Ему, понятно, не ответили.  Только что-то покрутило чем-то мясным у виска и исторгло из себя смачный плевок, переместившийся на его рукав. Но разве в рукаве было дело? Нужно непременно узнать, что случилось с чертиками, с этими веселыми, постоянно отвлекающимися чертиками, что водили по его груди свой извечный хоровод. И он спросил:

«Чертики живы?»

Сложно было не понять его вопроса. Но что-то не поняло. Оно опасно приблизилось к нему. Он не хотел сейчас этого. Он хотел знать, что с чертиком. Почему от него что-то скрывают?

Что-то держало подушку. Он не хотел спать. Он хотел знать, что с чертиком. Еще он хотел дышать. Ему не дали.

Что-то, что никогда не было его женой, отошло от поеденной молью раскладушки с навеки застывшим на ней сгустком тошноты, блевотиной высших – если есть еще выше, но так, чтоб можно было доплюнуть – сил, и вышло в то ли дверной, то ли оконный проем, приволакивая левую ногу.

5.

Свет погасили, и он, чуть зажмурившись, вытянул руки в стороны, почувствовав, что с обоих сторон его конечности кто-то взял. Он знал, кто это. Левой его руки повезло меньше – цепкой хваткой ее схватил неприятный  молодой человек, смахивающий чем-то на ураниста и приволакивавший левую ногу. Достойный жалости сей дефект, однако ж, не вызывал у него сочувствия. Но зато правая рука! Вот что должным образом конпенсировало не только муки левой, но и все страдания и муки, что перенес он за свою жизнь! За правую руку его держала Она – его Муза, его Богиня, его Идеал! Она, та, которую он видел в снах задолго до их встречи у Задвиженских на прошлой неделе! И которую теперь уж надеялся регулярно видеть наяву!  Она, та, которую собьет автомобиль на следующий день при переходе Малой Явной, обычно безлюдной и свободной от автомобилей. Но – тсс – об этом он еще не знает, да и не узнает. Зачем зря его расстраивать?  Пока что он сидит в маленькой комнате и держит за руку свою мечту. Вот так и держи ее, не отпускай, не давай выскользнуть из своей разгоряченной руки этим тонким пальцам – больше ты никогда, никогда не сожмешь их! Но он не слышит нас. Он готовится наблюдать за тем, как сгорбленная старуха – медиум со стажем, недорого, - будет вызывать дух… Чей?.. А, впрочем, какая разница – ведь их кожа соприкасается, ее тело – вот чудо – вроде как на сантиметр, нет, на толику миллиметра, кажется, приблизилось к его телу, придвинутому к ней сколько возможно… Что еще может иметь значения в этом скучном и обыденном мире, на сеансе у старой лгуньи, которой он, в общем-то, сейчас даже благодарен и почти уже любит?

Тот день положил начало удивительным событиям, слухи о которых расползлись, привираясь и смешиваясь с другими, по всему городу. Детективную сию историю о внезапной смерти молодого человека на спиритическом сеансе вы, достопочтенный читатель, впрочем, можете прочитать в весьма правдоподобном виде в свежем выпуске газеты.

На виселицу, загадочно улыбаясь и приволакивая правую ногу, шел убийца. Его вздернули на веревке, и последнее, что он увидел, была метнувшаяся в правый угол и растаявшая в воздухе, впитавшаяся в кирпичную стену  дьявольская улыбка.

6.

Писатель молча вошел в подъезд дома 4 по Малой Явной. Он не приволакивал более левую ногу – нужды притворяться не было. Сдернул бейсболку и повесил ее на крюк. Он не был кровожаден, бейсболка долго не мучилась. Писатель взлетел по лестнеце на чердак, где его ждал Поэт. Поэт, как всегда, смотрел на звезды и ничего не писал. Он говорил, что стихи, рождающиеся у него внутри, слишком хороши, чтобы переносить их на бумагу, и из организма их приходится выводить вместе с пищей. Поэт был странен, и Писатель не любил его. Поэтому он шел на чердак, чтобы столкнуть оттуда Поэта. И Поэт бы полетел к любимым звездам, превратился бы в звездную пыль.

Поэт смотрел на звезды. Его не смущало, что за небольшим чердачным окошком, из которого все равно было ничего не увидать, светило солнце. В этом был весь смысл Поэта. Писатель упразднил этот смысл. Ему нравилось слово у п р а з д н и л. Было в нем что-то праздничное, что-то прощающее, позволяющее забыть. Писателю нужно было прощение, как бы он себя не разубеждал. И потому он начал сталкивать Поэта.

Поэт никогда не влез бы в окно. Поэт был слишком велик для окна, ему пришлось бы худеть. Чтобы худеть, нужно меньше есть. Но Поэт не ел никогда и ничего, ему было сложно похудеть. Поэтому в окно влез Писатель. Неловко взмахнул руками и – полетел, полетел, полетел, к звездам, к звездам, на асфальт, под колеса! И был день, и был вечер, и была ночь, и тогда – только тогда! – было утро.  А на асфальте у подъезда дома 4 по Малой Явной лежал труп прекрасной молодой девушки, сбитой, как говорили, автомобилем. Труп ожил, несмотря на все старания врачей, не предпринимавших уже никаких стараний. И сейчас выжившая девушка, скрытая от глаз людских, лежала на постели на первом этаже дома 4 по несуществующей Малой Явной. Она еще встанет, обязательно встанет. Она еще вспомнит – непременно вспомнит. Она еще вспомнит о том, что могло быть ранее, но разве поймет, что вспоминает о более позднем? И солнце еще осветит золотистые локоны, с улыбкой душа утром отправится к Богу, и солнечный зайчик еще примется плясать между окнами,

немного приволакивая левую заячью ногу.