— Скорее, скорее! — повторял он.

— Но ведь я могу отстать от поезда.

— Поедете следующим, если вообще поедете!

Вещи были собраны, офицер, не доверяя ей больше, сам взялся за ручку чемодана. В это время дверь приоткрылась, в купе заглянул плотный человек с помятым лицом.

— Не здесь! В первом купе с того конца, — сказал он шепотом и тут же исчез.

Офицер швырнул чемодан на сиденье и, прошипев проклятие, кинулся в другой конец вагона. Лиза видела, как он вел к выходу молодую женщину. Та держала в руке револьвер и говорила по-английски: «Не понимаю, что тут особенного? Ну револьвер! Я же купила его, купила за доллары…»

У Лизы ослабли ноги, она присела на диван и долго но могла прийти в себя.

Поезд наконец тронулся…

В это самое время около трех часов ночи, в Париже, Василий проснулся, словно кто-то толкнул его в бок и позвал на помощь. Он сел в постели, вслушиваясь в ночную тишину, и вдруг как-то особенно отчетливо представил себе, что он один в квартире, что Лизы нет, она уехала. Он попытался представить себе, где сейчас она может быть — в деревне у старосты или уже в Праге, снова лег, но заснуть не мог. Полежав с открытыми глазами, он встал, выпил несколько глотков минеральной воды, подошел к окну и открыл его настежь. Большой город спал. В окнах домов давно погасли огни, и только световые рекламы на крышах больших магазинов то вспыхивали, то снова гасли. По тротуару простучали женские каблучки — тук-тук…

Ночная прохлада окончательно прогнала сон, и мысли его снова вернулись к Лизе. Родная, любимая Лиза! Где ты?.. В памяти вставали картины давно минувших дней, — они были такими яркими, такими живыми, будто все, о чем он вспоминал, произошло вчера…

Вот группу чекистов собрали в зал заседаний, и секретарь партийной ячейки, немолодой уже человек, сказал, что им всем нужно изучать иностранные языки. Он предложил присутствующим выбрать один из трех языков — немецкий, французский или английский. Потом их разбили на группы. Василий, знавший немного по-французски, попал во вторую группу.

Разошлись по кабинетам, приспособленным под классы. Ждать пришлось недолго. В сопровождении секретаря ячейки вошла молоденькая девушка в черном закрытом платье с белым воротничком.

— Вот ваша преподавательница, Елизавета Владимировна Горская! — отрекомендовал девушку секретарь. — Прошу любить и жаловать! — и вышел из кабинета.

Девушка подошла к столу перед классной доской и робко поздоровалась. Голубые глава, золотистые волосы и нежный голосок делали ее похожей скорее на гимназистку, чем на преподавательницу для взрослых, видавших виды людей.

— Я буду обучать вас французскому языку, главным образом разговорному. Но все равно сперва нужно научиться читать и писать. Сегодня мы познакомимся с латинским алфавитом, которым пользуются французы. Откройте, пожалуйста, тетради и запишите! — Она подошла к доске и стала мелом тщательно выводить буквы, протяжно произнося вслух: «А-а… Бэ-э…»

Она повернулась к классу, чтобы посмотреть, как пишут эти давно не сидевшие за партой ученики. Один из них не писал, и она спросила его, краснея:

— А вы почему не пишете?

— Латинский алфавит я знаю. Французским тоже немного владею…

— Очень хорошо! А как ваша фамилия?

— Меня зовут товарищ Василий, — ответил тот под общий хохот класса.

— Это хорошо, товарищ Василий, что вы знаете французский язык, — будете моим помощником, — сказала она по-французски.

Василий, старательно подбирая слова, попытался ответить ей на французском языке. Так состоялось их знакомство.

Молодая учительница всем понравилась, она была внимательная, мягкая, понимала шутки, не стеснялась быть и строгой, требовательной. При ошибках своих великовозрастных учеников говорила:

— Я понимаю, вам, взрослым людям, трудно учить язык. Но раз вы добровольно взялись за трудное дело — должны стараться!

А однажды сказала одному пожилому человеку, что вынуждена будет исключить его из группы, потому что тот не выполняет домашние задания.

— Мне некогда, я очень занят, — буркнул в ответ ученик.

— В таком случае подайте рапорт… Занятость не может служить оправданием. Все присутствующие здесь товарищи очень заняты и все же стараются… — Она сделала небольшую паузу и продолжала: — Не мне говорить вам о том, как важно знать иностранные языки. Пройдет некоторое время, и наша страна установит дипломатические и экономические отношения со многими капиталистическими государствами, — может быть, даже со всем миром! Как тогда нужны будут работники, знающие иностранные языки!

После этих слов девушка понравилась всем еще больше.

Как-то весенним солнечным днем Василий вышел на улицу вместе с учительницей и попросил разрешения проводить ее.

— Пожалуйста, — просто ответила она. — Тем более что я живу недалеко.

Они разговорились.

— Елизавета Владимировна, вы такая молодая и так хорошо знаете французский…

— Меня языкам учили с детства. Впрочем, это длинная история… Как-нибудь расскажу, если вам интересно.

— А почему не сейчас?

— Устала очень!.. Вы не обижайтесь на меня, ладно?

— Обижаться не буду, но о вашем обещании когда-нибудь напомню!..

Василий помнит, как в другой раз, выйдя из управления, они не свернули к Ильинским воротам, а спустились вниз, к Театральной площади, миновали шумный Охотный ряд и незаметно очутились у храма Христа Спасителя. Сели на ступеньки, огляделись вокруг. Был теплый вечер, небо чистое-чистое, ни облачка. Отсюда, с высоты, хорошо был виден противоположный берег. Маленькие домишки, трамваи, редкие извозчики. На реке покачивались лодки, изредка проплывали, пыхтя и дымя, самоходные баржи.

— Вы не забыли свое обещание, Елизавета Владимировна? — нарушил молчание Василий.

— Какое?

— Рассказать о себе.

— Не забыла… Вы спрашивали, где я научилась французскому языку… Родилась я в семье довольно известного московского адвоката. Он имел большую практику и, говорят, хорошо зарабатывал, но богатым он стал, получив приданое жены, дочери замоскворецкого купца. Родители пригласили для моего воспитания двух гувернанток — француженку и немку. В доме был заведен такой порядок: до обеда говорили по-французски, после обеда — по-немецки…

В гимназии я подружилась с Катей, девушкой из бедной семьи. Иногда бывала тайком от родителей у нее дома, узнала, что отец Кати сослан в Сибирь за революционную деятельность. Брат моей подруги, Григорий, был старше нас. Он учился в Московском университете. От него я услышала о вещах, о которых раньше не имела ни малейшего представления: о революции, классовой борьбе… Брат и сестра стали давать мне запрещенные книги. Я читала их по ночам, испытывая необыкновенную гордость, что мне доверяют…

Мой отец принял Февральскую революцию с восторгом — он даже занял какой-то важный пост в военном комитете. Катя и Григорий доказывали мне, что произошла только перемена декораций, что народ ничего не получит. Вскоре вернулся из Сибири отец Кати, Евгений Иванович. Он оказался очень умным и образованным человеком. В отличие от моих родителей, он разговаривал со мной как со взрослой. И это поднимало меня в моих собственных глазах. Позже я узнала, что Евгений Иванович — большевик…

В дни Февральской революции я из патриотических чувств поступила на курсы сестер милосердия, готовилась ехать на фронт. Как ни странно, отец не препятствовал моим стремлениям. Накануне Октябрьской революции я окончила курсы, работала в военном госпитале. Я понимала: мир раскололся, и каждый мыслящий человек должен был в те дни определить свое место. Быть на стороне белогвардейцев, участвовать в их борьбе против красных я но могла… Я решила, что мое место с большевиками, и заявила об этом отцу. Разразился скандал, кончившийся разрывом с семьей. При помощи того же Евгения Ивановича я стала сестрой милосердия Красной Армии. Когда вернулась домой, узнала, что отец с матерью уехали на юг. Потом стало известно, что в дороге они заболели тифом и умерли.