— Скрывался у нее — так и началось, — прошептал Шимон. — Католичка. Животом попрекает, а сама только и мечтает о детях. А почему бы и нет? Без детей жизнь скверная. А с этой Ганкой тебе повезло: девица — как картинка.

Я хотел завести речь о работе, но Шимон был непоколебим: не говорил дома о служебных делах. Мы выпили по нескольку рюмочек словацкой сливовицы, беседуя о Тех временах, обе женщины между тем советовались, как раздобыть на зиму теплое белье. Шимон раззадорился, затянул хриплым голосом испанскую песню «Пятый полк», отбивая ритм бутылкой.

— Будем учиться, мадемуазель? — сказал он, внезапно прервав пение. — Пойдем в школу, купят нам грифельную дощечку и мелки. Чему будем учиться?

Он встал, опираясь руками о крышку стола, блестевшую как зеркало. Ганка силой усадила его и отодвинула бутылку.

— Вы ужасны, — сказала она уже на улице. — У вас такие воспоминания, — словно лезвия для безопасной бритвы глотаете. Хоть ты молчишь, но я теперь боюсь, что просто для отвода глаз, а сам думаешь о Том.

Я резко запротестовал. Не думаю, не хочу думать, даже если Тот мир обрушивается на меня. Я едва не произнес: помоги мне отринуть его.

— Не сутулься, Роман, — сказала Ганка. — Держись прямо, мне не нравятся сгорбленные люди, я всегда подозреваю, что они прячутся, маскируются, замышляют недоброе.

Она смотрела на двух молодых мужчин, которые шли по другой стороне улицы, держась прямо, с руками в карманах пальто. Шли ровным шагом, в молчании, а когда мы задержались у киоска, чтобы купить газету, они тоже остановились, и тогда я заметил, что костюмы у них из одинакового материала, синего в полоску. Очевидно, братья.

— Тебя должны назначить… дать большие права, — говорила Ганка. — Ты необыкновенный.

— Глупости болтаешь, точно влюбленная гусыня.

— Знаю, что говорю, — отрезала она. Взяла меня под руку, и так мы шагали вместе под низко нависшими облаками и холодным моросящим дождем. Ганка напевала «Quinto regimento», благо говорить уже было не о чем.

Ганка невзлюбила его, я почувствовал это, едва он меня обнял и расцеловал, похлопывая по спине. Она становилась ревнивой, и ей претила любая фамильярность, проявляемая чужими для нее людьми, которые повалили к нам со всех сторон в последние месяцы. Пан директор Лютак у себя? Где гражданин директор? Ромек дома? Я приехал из Варшавы, хотелось бы повидать Ромулю… Пожалуйста, передайте, дружок по лагерю. Привет, я к Лютаку… Покорнейше прошу доложить. В передней висели все новые пальто, дождевики, шляпы и шапки. Мать Ганки, занимавшаяся в нашем колхозе домашним хозяйством, застилала пол старыми газетами, но паркет был уже безнадежно испорчен. А все из‑за Лобзовского, который на следующий день после моего назначения тиснул длинную статью под рубрикой «Новые люди» и прочел ее по радио, разгласив на всю страну мою биографию, изобилующую сенсационными подробностями и сдобренную, впрочем, отменной литературщиной.

Ганка встречала враждебно каждого гостя, но особенно встревожил ее Дына. То ли ей не понравилась его круглая лысая голова и толстые щеки, то ли развязный тон его обращений — «цыпочка», «симпампончик», «не пялься, коровка, бери пальто», во всяком случае, я видел, что она злится и дрожит, помогая Фердинанду выбраться из пальто.

Но едва я закрыл двери, Дына угомонился, потускнел и сник.

— Все читал и слыхал, — сказал он, устраиваясь на тахте. — Поздравляю с выдвижением, молодой бабенкой под боком, известностью и так далее. Бежит время, бежит, еще недавно ты жрал хлеб со смальцем и забавлялся сердобольными коровками. А помнишь…

Жестом я дал ему понять, что ни о чем не желаю помнить, но Дына втихомолку предался каким‑то воспоминаниям, ибо прикрыл глаза и легкая улыбка раздумья дрогнула на губах.

— А ты что поделываешь? — спросил я, чтобы прервать молчанье. — Как твои успехи?

— Я не такой счастливчик, как ты, и не имею такого блата. Приглашали меня в компаньоны в частную торговую фирму, люди толковые и порядочные, не политические карьеристы, Но все пошло прахом, органы наложили лапу, и братва сидит. Кое‑кто даже из твоего древнего града. И я к тебе, собственно, по этому делу. Надо помочь, понимаешь ли. — Он понизил голос. — Нам необходим человек со связями, вроде тебя, поскольку дело малость припахивает. Кое‑что похуже улаживали в лагере, верно?

— Я слышал о разных аферах. А не была ли твоя фирма крышей для каких‑нибудь конспираторов?

— Господи, я же знаю, что ты всегда видал в гробу такие вещи, впрочем, речь идет лишь о том, чтобы выйти на кого‑то, установить контакт. Сумма не играет роли. Ты знаешь Лисовского, якобы спас его от смерти, как я читал, знаешь Корбацкого, который весьма многим тебе обязан. Пусть только пару человечков исключат из этого дела.

Мне припомнились иные слова Дыны, прежние. Чем он, собственно, теперь руководствовался: жалостью и чувством дружбы, жаждой наживы или политическими соображениями? Я решил соблюдать осторожность.

— Как это случилось? Засыпал их кто‑нибудь?

— Разумеется, но скорее случайно. Какая‑то стукачка… Шлепнули ее по приговору.

— Ага, приговор, значит — политика! А подробностей не знаешь?

— Откуда же мне знать? Такая самозащита необходима.

Дына вдруг запнулся, спохватившись, что сболтнул лишнее, но отступать было уже поздно, ведь по злорадно удовлетворенному выражению моего лица он понял, что попался на чем‑то большем, нежели простая болтливость. Я сам слишком хорошо ощутил эту гримасу, чтобы усомниться, что она прошла незамеченной.

— Роман, будем откровенны, — начал он спустя минуту. — Я никогда не считал тебя свиньей, хотя Там о тебе отзывались по — разному, знаю, ты делаешь все это, чтобы тебя не тревожили, ради спокойной жизни, — я имею в виду карьеру, но отнюдь не подозреваю, что ты им продался. Ты сказал себе: хватит, надо жить. Никто не вправе упрекать тебя из‑за этого, тем более что ты сумел себя поставить, знаю. Но если уж выбрался наверх, то не забывай о других, помогай им, а не оккупантам. Будь благоразумен. Ты же знаешь, что все общество признает законное правительство, что эта временная оккупация должна кончиться, что наши союзники выставят отсюда москалей. Хотя бы и силой. Я люблю тебя, поэтому и говорю как на духу. Но возвратимся к нашей теме: речь идет о трех лицах.

— Кто тебе поручил обратиться с этим именно ко мне?

— Не скрываю, что за последнее время многие люди, занимавшиеся этими делами, влипли, вот почему выбрали меня и предоставили свободу действий. Я слыхал о тебе по радио, подумал, что это удачная находка, и приехал.

— И ты уверен, что за деньги удастся освободить этих лиц?

Дына понял меня превратно. Разумеется, что за вопрос? За доллары все можно, впрочем, речь идет лишь о том, чтобы взяли подписку о невыезде и освободили из‑под стражи, тогда их запросто перебросят за границу, и концы в воду.

— Значит, это не пустяки, значит, ты…

— Понял, что это не пустяки, прекрасно, — перебил он. — Я совсем недавно… но кое — чго усек. Речь идет о благородных людях, Роман, о поляках. Ты не можешь, не имеешь права сложа руки взирать на террор, на переполненные тюрьмы, на все, что творится вокруг, даже если бы не интересовался политикой. Впрочем, тебе бы не удалось остаться в стороне, мне тоже не удалось, никому не удастся.

Он принимал меня если не за «своего», то, по крайней мере, за человека, заслуживающего доверия. Пока я молчал, не вполне представляя, как ответить на предложение и как поступить с ним самим, он подробно изложил свой; план. Мне надлежало подкупить Лясовского, чтобы тот освободил из следственной тюрьмы всю группу по причине плохого состояния здоровья, а если бы не выгорело с Лясовским — просить об этом одолжении «Юзефа». Дына нисколько не сомневался в успехе предприятия.

— Поражаюсь тебе, — ответил я. — Не ожидал, что займешься подобными делами, ты воззращался на родину с другими настроениями.